Слишком уж много сведений вывалил на головы ребят Андреич: остров, маяк, действующие вулканы…
— Что-то заговаривается наш Андреич, — пробормотал Родька.
— А тигров и носорогов там нет? — ехидно спросил Таир.
— Тигров и носорогов там нет.
— А как мы поплывем — кролем или брассом? — спросил Володька.
— Нас туда твой отец забросит. Я с ним уже договорился.
— Ах, вот оно что, — пробормотал Володька и вдруг сообразил: — Но ведь мы все на отцовом дубке не поместимся.
— А все и не поплывут. Вам, во-первых, надо отпроситься у родителей, потому что едем мы с ночевкой, уходим в субботу сразу после уроков, возвращаемся вечером в воскресенье. Те, кого отпустят, бросят жребий, потому что больше десяти человек судно не возьмет. Десять вас и я одиннадцатый. Надо взять с собой еду и одеяло.
Жребий бросать не пришлось. На остров Козлиный отправилось пять человек, остальных родители не отпустили.
В субботу было четыре урока, и ровно в час пять счастливчиков стояли на пирсе рядом с пузатыми рюкзаками.
— Ну, молодцы! — смеялся Андреич. — Снарядились отменно. Хоть в кругосветку отправляйся, провианта хватит.
— Из этой-то лужи в кругосветку! — хмыкнул Родька.
— Вот из нашей Юрмалы… — хором отозвались Таир и Володька.
Подошедший Володькин отец внимательно оглядел Родьку.
— Лужа, говоришь? — спросил он. — Нет, милый, это море. И море серьезное. И ты в этом скоро убедишься.
И Родька убедился. И действительно, очень скоро.
Глядя на море с пирса, казалось, что стоит полный штиль. Но едва только дубок отвалил, стало ясно, как этот штиль обманчив.
Море дышало. Длинные пологие валы шли размеренно и мощно. Легкий дубок тарахтел мотором, тужился, словно играл с волнами в пятнашки, но те легко догоняли его, мягко подбрасывали, какую-то долю секунды держали на своих хребтах, потом ускользали, и дубок клевал носом, катился вниз. И так бесконечно — вверх-вниз, вверх-вниз.
Уже через час такой мерной болтанки Родька укачался. Он сидел, сжав изо всех сил зубы, и старался на воду не глядеть.
О чем-то весело болтали мальчишки. Восторженно взвизгивала Ленка Бородулина, а Родька сидел, уставясь напряженным взглядом в собственный рюкзак, и сглатывал, сглатывал подкатывавшийся к горлу противный комок.
Он мужественно продержался еще целый час.
Неожиданно Таир умолк, внимательно вгляделся в Родьку и сказал:
— А Родька-то зеленый!
— Точно. Как огурец, — подтвердил Володька.
— Тебе плохо, Виталик? — участливо спросила Ленка.
И тут Родька не выдержал. Он метнулся к борту, перевесился через него и… как говорится в старых романах, отдал морю дань.
Вид у него был такой несчастный, что даже Таир, неистовый патриот своего родного Каспийского моря, не стал ехидничать, не припомнил Родькины пренебрежительные слова, простил ему «лужу».
А Володькин отец похлопал Родьку по плечу и утешил:
— Не расстраивайся. Сам великий адмирал Нельсон тоже укачивался всю жизнь. И на командном мостике его корабля всегда стояло ведро. На всякий случай.
Родька нашел в себе силы отшутиться:
— А где ведро на вашем мостике?
Отец Володьки улыбнулся, подмигнул: молодец, мол, так и надо, держись.
— Дело в том, — сказал он, — что я, к сожалению, не адмирал Нельсон, и на моем корабле просто нет ни мостика, ни командной рубки. Но есть и преимущества — море рядом, стоит только через борт перегнуться.
Тут совершенно неожиданно в разговор влез Мамед-Очевидец. Он заговорил, будто его неожиданно включили, будто ткнули клавишу магнитофона:
— Адмирал Нельсон. Командовал линейным кораблем «Агамемнон». В боях потерял правую руку и глаз. Последний корабль — «Виктория».
Родька от изумления даже позабыл, что ему плохо.
Володькин папа на миг выпустил штурвал, дубок рыскнул носом, стал бортом к волне, всех тут же окатило водой. Крутнулся штурвал, крутнулся, словно человек на пятке, дубок на гребном винте, стал на курс.
— А еще что знаешь? — спросил Володькин папа.
— Ведро у него на мостике действительно было. Самое простое — брезентовое. После каждого похода его выбрасывали, — так же бойко проверещал Мамед и, словно очнувшись, оглядел всех привычным, блестящим от неутолимого любопытства взглядом.
— Вот это знаток! — восхитился Андреич. — Все знает!
Родька почти не слышал последних слов. Пример адмирала Нельсона оказался очень заразительным. Когда он, оторвавшись от борта, обессилено рухнул на место, Володькин отец вдруг спросил:
— Есть хочешь?
Родька с недоумением уставился на него. Шутит или издевается? И вдруг внутри что-то со скрежетом провернулось, будто колеса несмазанные скрипнули. Родька застыл, прислушался к себе и понял, что он зверски хочет есть.
— Очень хочу. Просто помираю, — удивленно ответил он.
— Вот и отлично, — отозвался Володькин отец. — Спустись в кубрик, там макароны есть в кастрюле. Правда, они холодные, но тебе сейчас все равно, верно?
— Правда. Все равно, — ответил Родька: он почувствовал, как рот заполняется слюной.
Кубрик на дубке был крохотный — сверху люк, пять ступенек вниз, две узкие койки, столик и дверь в машинное отделение. Родька вошел и попятился — в нос ударила тяжелая волна запахов — солярки, нагретого железа, перегоревшего масла — все едкое, раздражающее.
Родьку затошнило. Но тут он увидел стоящую на столе здоровенную кастрюлю. Кастрюля стояла в деревянном гнезде, неподвижно и важно. И была полна флотских макарон с мясом, обрызганных томатным соком. И есть захотелось так, что ноги ватно ослабли.
Из дверцы машинного отделения выглянул чумазый моторист, подмигнул, прокричал сквозь треск дизеля:
— Рубай! Вилка в ящике стола. Привет! — И исчез, как игрушечный чертик из коробочки.
Не буду описывать дальнейшего, скажу только, что, когда дубок пришвартовался к хлипкому деревянному пирсу острова Козлиный и Володькин папа спустился в кубрик за макаронами, которыми хотел накормить своих пассажиров, он с изумлением увидел почти пустую кастрюлю и спящего на его койке Родьку. Моторист хохотал.
— Нет, ты видал, кэп, что за лихой народец пошел! Целый лагун макарон срубал и рухнул. А ведь пришел чуть живой. Ну, дают! Ну, орлы!
— Ты серьезно? Один — весь лагун? Может быть, ты ему помогал?
— Ей-богу, шкипер, не притронулся даже.
— Прекрати ты эти штучки — кэп, шкипер! Тоже мне — морской волк. Присмотрел бы за парнем, так и заворот кишок устроить недолго.
— Ничего с ним не сделается, паренек крепкий. А ведь здорово укачался! Другие, коль укачаются, на еду глядеть не могут. Меня просто с души воротит.
— А у других — наоборот — аппетит появляется гигантский. Вот и этот из таких. Но целый лагун макарон! Фантастика! Надо его будить!
Родька вскочил бодрый и веселый, будто и не было ни качки, ни его недавних мучений. Макароны сделали свое дело. Но к Каспийскому морю Родька с этих пор проникся почтением.
Почему остров назывался «Козлиный», никто не понял.
— Может, здесь дикие козлы водятся? — предположила Ленка.
— Сроду здесь никаких козлов не было, — сказал смотритель маяка, большой неторопливый человек, — коза, правда, есть. Но я ее собственноручно с материка привез.
— Тогда при чем здесь козлы? — спросил Таир.
— А вот поднимемся на маяк — и поймете.
Маяк был стальной, весь покрытый округлыми головками заклепок. У входа привинчена большая медная доска, на ней написано:
Henri Lepaunt
1872 Paris
Федор Андреич ткнул пальцем в сторону надписи:
— Была такая знаменитая фирма, устанавливала маяки во всех странах. Добротные делал маяки этот Генри, хоть и проживал в сухопутном городе Париже.
— А где же вулканы, Федор Андреич? — спросил Родька.
— А, оклемался, Гений? Раз любознательность проявляешь, значит, все в порядке. Будут и вулканы. Самые взаправдашние. Пошли наверх.
Гуськом долго поднимались по крутой винтовой лестнице внутри маяка, пока не очутились в маленькой, удивительно чистой комнате.
— Вот это и есть маяк. Все остальное — башня, — сказал смотритель.
И начал рассказывать. Оказалось, что в мире нет двух одинаковых маяков. Все чем-нибудь да отличаются. Или формой башни, или сектором освещения, или цветом огня, или высотой его над уровнем моря, или…
Всего и не перечислишь — непрерывный свет, одинарные проблески, группы проблесков, затмевающийся свет… А еще маяки бывают не только световые, но и радиомаяки и акустические. Попросту говоря, ревуны.
Стоит такой маячок на коварной скале среди моря, на рифе и орет дурным голосом ночью или во время тумана. Вахтенный на корабле услышит — и сразу корабль в сторону.
— Наш маячок виден на тридцать километров. В каждой лоции записано, что проблески у нас такие: два по три минуты, один — минута. Если какое суденышко заблудится, то как только штурманы свет наш увидят, сразу поймут, где они находятся.
