Но тревога, оставшаяся в моем нутре после нашего с Наташкой разговора, никуда не ушла и не улеглась в моем сердце. Она грызла меня, царапала, мешая мне сосредоточиться на работе, но я все же заставил себя отвлечься и настроиться на рабочий лад.
«Все потом», — решил я, — «Все потом. Приду вечером домой — и там разберемся, в чем дело».
Я не знал, что как раз этого быть уже не может. И этот вечер, этот горький вечер двадцать четвертого июня, станет первым вечером моего одиночества, которое отныне опутало меня, затащило в свой плен, накрывая лишь мутной прослойкой боли, оглушившей меня, отделяющей от всего остального внешнего мира и оставившей меня задыхаться от горя в подступившей тишине, где застыли лишь легкие отголоски Наташиного голоса, прозрачным эхом отлетающего от краев моей беспощадной и душной камеры.
Я работал. Работал и желал, чтобы поскорее закончился рабочий день, и около четырех часов дня мне пришло телефонное сообщение от Наташи.
«Помни, что я сказала тебе сегодня утром», — писала она, — «Я очень люблю тебя. У тебя все будет хорошо».
У меня? Я ничего не понял. Что это значит? И почему только у меня?
Выдалась свободная минутка, и я позвонил Наташе — но у нее был выключен телефон, и поговорить с ней мне так и не удалось.
Я забеспокоился, но подумал, что, возможно, Наташа едет в метро или у нее разрядился телефон. Другого разумного объяснения я найти не мог.
«Вечером, все вечером», — я освободился с работы достаточно рано — всего лишь в пять часов вместо семи я поспешил домой — с цветами, с шампанским, с конфетами. Но как раз в этот вечер я так ничего узнать и не смог, потому что Наташи дома просто не было, а ее телефон по-прежнему не отвечал.
Она уже давно не уходила бродяжить так, как прежде, поэтому, что мне думать, я не знал. Искать ее не имело смысла, поскольку она могла быть где угодно, телефон продолжал находиться в выключенном состоянии, и мне оставалось только ждать.
Я метался по квартире, прислушиваясь к звукам на лестничной клетке, то и дело выскакивая за дверь квартиры, надеясь, что сейчас увижу ее, увижу, как она стоит на площадке, доставая из сумочки ключи — но ее не было. Я еще пытался взывать к своему беспокойному рассудку, стараясь найти происходящему хоть какое-то рациональное объяснение, пытался поверить в то, что Наташа просто загулялась, отправившись отмечать сданную сессию со своими институтскими подружками, отгоняя от себя мысли, что всех подруг она за последний год растеряла, а даже находясь сейчас с кем-то, она могла позвонить мне с другого телефона.
Наташа была сейчас одна. Она определенно была совсем одна, и мне оставалось думать только то, что она опять отправилась бродить по улицам, как делала это много раз прежде. Но все ближе подкрадывалась ночь, а она все не приходила. И, чем сильнее темнело за окном, тем явственнее чувствовался холодок на моей коже, настойчиво гуляющий по спине и пытающийся донести до меня мысль, от которой все леденело внутри, а сердце стучало быстро-быстро, отдаваясь обжигающими ударами в висках. Нелепая, страшная мысль: а вдруг Наташа не придет?
И я метался, и снова выбегал на лестницу встречать ее, и сердце стучало в моих висках все сильнее и сильнее, пульсируя этой дикой мыслью, от которой дыхание обрывалось, и сердце, казалось, готово было остановиться: вдруг она не придет, вдруг она больше не вернется, моя Наташка?
Я даже не сердился на нее за то, что она пропала, ушла и ничего не сказала мне. Я просто хотел, всем сердцем своим желал, чтобы Наташа вернулась. Но она не приходила.
«Помни, что я сказала тебе сегодня утром. Я очень люблю тебя. У тебя все будет хорошо», — что могло это значить?
И она не пришла.
Я ждал ее всю ночь. Я ждал и думал о ней, пытаясь понять, что происходит, вспоминая последнюю нашу встречу, вновь и вновь просчитывая в уме наши взгляды, фразы… Что я сделал не так? Что не так сказал? Или чего не сделал и не сказал? Или что она сделала и сказала, на что я должен был обратить свое внимание — да только не заметил, не обратил. А ведь я видел, я ведь еще утром подумал о том, что Наташа бросает какие-то странные фразы, этот странный взгляд, это сообщение… «Вечером, все вечером…» Дурак! Как я мог не подумать о том, что «вечера» может уже и не представиться? Ну кто мог знать? Только я и мог знать, я мог догадаться, но только я не принял всерьез всех этих Наташкиных странностей, не понял, не распознал. И теперь мне оставалось только ждать и верить, что Наташка все-таки еще вернется, придет домой, ко мне.
Я ждал ее, просидев без сна до самого утра. Цветы, принесенные мной, завяли, а Наташа не пришла и утром. Не пришла она и днем.
А к вечеру Наташа нашлась…
Ее опознали по студенческому билету, который чудом сумел сохраниться в кармане ее джинсов.
Тем днем, двадцать четвертого июня, или, можно сказать, вечером — примерно в половину пятого, как утверждают случайные свидетели, моя Наташа скинулась с моста. Ее долго искали в мутной холодной реке, но наконец нашли — и к вечеру двадцать пятого сообщили об этом мне.
Моя Наташа покончила с собой.
Я не знаю, как осознать, принять случившееся и как дальше с этим жить.
Позднее я разговаривал с психологом — вернее, пытался разговаривать, поскольку информация доходила до меня слабо, слишком тяжело было для меня думать, слишком тяжело было что-то понять, да и все эти понимания теперь уже не имели никакого значения — моей Наташеньки больше нет, и это было самое главное.
Мне объяснили, что Наташа болела. Она действительно тяжело болела, и все ее странности не являлись капризными особенностями ее характера, а были ни чем иным, как проявлениями ее тягостной болезни.
У Наташи была депрессия, это было абсолютно точно. Вероятно, было в ней и что-то еще, но что — теперь это уже трудно было понять, да и незачем — ведь ее больше не было. Моей Наташки больше не было.
Ей было плохо, моей Наташе, ей было очень больно — а я не воспринимал всерьез ее жалоб, я ругал ее порой за безделье и обижался за безразличие к жизни и ко мне, я не смог понять, не смог добиться от нее ответов на вопросы, что с ней происходит, не смог выслушать, не смог помочь! А ей так нужна была моя помощь, моя поддержка.
Я думал, что все пройдет, что все изменения, произошедшие в ней — временные, обусловленные возрастом или какими-нибудь иными причинами и не смог понять, увидеть ее тяжкой болезни, которая так очевидно точила ее изнутри.
Она хотела умереть. Она хотела, но сомневалась, боялась — и пыталась робко донести до меня это, но я сам не стал ее слушать, сам запрещал говорить на тему смерти — и она окончательно замкнулась в себе и замолчала, и, очевидно, убедилась в правильности своего выбора, не увидев во мне никакого понимания.
А потом она снова стала прилежной и доброй и перестала плакать. Тогда я вздохнул с облегчением, подумав, что она наконец успокоилась, переболела своею черной бренной мечтой, и подумал, что теперь все снова станет хорошо — но это как раз и была неправда, которой я не могу себе простить.
На самом дела Наташа успокоилась, потому что приняла окончательное решение, не в силах больше переносить свою боль и душевное горькое одиночество. И тогда она снова стала учиться и жить — но только затем, чтобы выполнить какие-то свои последние дела и желания, и в улыбках ее не было на самом деле никакой радости жизни.
И Наташка выбрала день. Она выбрала день своего последнего экзамена — день, который послужил некой заключительной точкой ее пути, ее сиюминутных дел, которые она хотела завершить, не оставляя за собой ни долгов, ни плохой о себе памяти.
Она знала, что сделает это в этот день, знала с самого начала, и была непоколебима в своем решении.
С самого утра она прихорашивалась и улыбалась. Я еще обрадовался тогда, увидев светлое в ее перемене. Я даже тогда пошутил: «Прихорашиваешься?
Не о том думаешь, красавица. Тебе экзамен сдать надо. Или ты хочешь покорить своего преподавателя, чтобы он сразу поставил тебе пятерку? Что ж, это тоже, нессомненно, хороший вариант». Какая глупость! Если бы я только знал, если бы только понял, что таилось за этими переменами на самом деле! Наташка хотела быть красивой. Но не затем, чтобы радовать чужие глаза и свое самолюбие, а затем, что она хотела, чтобы ее запомнили такой — красивой и улыбающейся, а не тусклой и понурой, какой она была в последнее время.
«Помни, что я сказала тебе сегодня утром. Я очень люблю тебя. У тебя все будет хорошо», — теперь я понимал, что все это значило. Боже мой, Боже. Если бы я только знал это тогда, если бы я понял значение ее слов в тот момент, когда она мне их говорила. «Знай — я люблю тебя… Нет, Игореша. Ты правда знай. Я серьезно. Просто… Ладно, неважно. Просто — что бы не случилось — ты знай, что я действительно люблю тебя и хочу, чтобы ты был счастлив.» Она любила меня, она действительно любила меня, моя Наташа, только она решила, что счастливой она быть не может — и не хотела отравлять жизнь мне, хотела, чтобы хотя бы я был счастлив. Господи, Наташа, какое же мне может быть счастье после пережитого, как я могу быть счастливым без тебя?
