— Да, — прервала его Кэрол, — я с ним знакома. Я несколько раз ездила в Северную Калифорнию по делам, по дороге заходила и к нему. Он попросил меня в одном из писем. Мне Агопян понравился. Вообще-то, за это время тебе пора бы и вылечиться.
— Вылечиться? — пожал плечами Купертино. — Я чувствую себя отлично. Вот только…
— Вот только у тебя сохранилась эта самая idee fixe. Твоя главная бредовая навязчивая идея, с которой не может справиться никакой психоанализ. Верно?
— Если ты имеешь в виду мои воспоминания о том, как я тебя убил, то да. Они у меня сохранились, — согласился Купертино. — Я знаю, что так и было. По мнению доктора Агопяна, ты могла бы рассказать мне нечто о происшедшем; в конце концов, как он верно заметил…
— Да, — кивнула Кэрол, — но только есть ли какой-нибудь смысл обсуждать с тобой всю эту историю. Это неприятно, скучно, и вообще — какие разговоры в шесть утра? Давай лучше я вернусь сейчас в постель, а встретиться и поговорить можно потом, ну хотя бы сегодня же вечером. Нет? — Она вздохнула. — Ладно. Так, значит, ты пытался меня убить. У тебя был лазер. Дело происходило в нашей квартире, в Нью-Детройте-Джи, на Ганимеде, двенадцатого марта две тысячи четырнадцатого года.
— Почему я хотел тебя убить?
— Ты сам знаешь. — В голосе Кэрол звучала горечь, ее грудь дрожала от негодования.
— Да, знаю.
Самая большая ошибка за все три с половиной десятка лет его жизни. Они обсуждали условия развода; зная о предстоящем восстании, Кэрол имела в этих переговорах совершенно неуязвимую позицию, она могла выдвигать буквально любые требования. В конце концов, когда финансовая часть условий стала совсем невыносимой, Купертино пришел к Кэрол на квартиру — раньше они жили здесь вместе, но теперь он съехал, подыскал себе жилье поменьше, в другом конце города — и сказал, прямо и откровенно, что не сможет выполнить ее требования. Вот тут-то Кэрол и пригрозила, что обратится к гомеогазетам — «Нью-Йорк Таймс» и «Дейли Ньюс» имели на Ганимеде свои датчики новостей.
— У тебя был при себе этот твой маленький излучатель, — продолжала Кэрол, — и ты сидел и крутил его в руках. И почти ничего не говорил. Но мне и без слов стало понятно — либо я приму несправедливые условия, по которым…
— И я выстрелил?
— Да.
— И луч попал в тебя?
— Ты промахнулся, — сказала Кэрол. — Я выскочила из квартиры, по коридору добежала до лифта. Спустилась на первый этаж, пошла в помещение охраны и позвонила оттуда в полицию. Затем приехал наряд. Ты так и сидел в квартире. — Сейчас в ее голосе звучало испепеляющее презрение. — Ты плакал.
— Господи, — пробормотал Купертино. Некоторое время ни один из них не говорил, они сидели и пили кофе. Бледная рука Кэрол заметно дрожала, ее чашка позвякивала о блюдце.
— Естественно, я продолжила дело о разводе. — Теперь она говорила спокойно, как о чем-то самом обыденном. — При сложившихся обстоятельствах…
— По мысли доктора Агопяна, ты можешь знать, почему я помню, как убил тебя той ночью. Он говорит, ты намекала ему на это в своем письме.
Голубые глаза вспыхнули злым огоньком.
— Той ночью у тебя не было никаких ложных воспоминаний, ты просто знал, что промахнулся. Прокурор округа, Амбойнтон, предоставил выбор: либо ты соглашаешься на обязательную психиатрическую помощь, либо идешь под суд за попытку предумышленного убийства; ты, естественно, выбрал первое и начал посещать доктора Агопяна. А ложные воспоминания — я могу только сказать, когда они появились. Ты ходил к своим работодателям, в Шестипланетные образовательные учреждения, и встречался там с их психологом, доктором Эдгаром Грином, он приписан к отделу кадров. Это было незадолго до того, как ты покинул Ганимед и прилетел сюда, на Землю.
Она встала, чтобы налить себе еще чашку кофе.
— Думаю, именно доктор Грин и озаботился тем, чтобы имплантировать тебе ложные воспоминания, будто ты и вправду меня убил.
— Но зачем? — удивился Купертино.
— Ты сообщил мне об их планах поднять восстание, и они об этом знали. Ожидалось, очевидно, что ты покончишь с собой — от горя и раскаяния, а ты вдруг взял и купил билет на Землю, как было уговорено с Амбойнтоном. Вообще-то говоря, ты сделал попытку самоубийства, уже потом, во время полета… но об этом ты и сам должен помнить.
— Ну-ка, расскажи поподробнее.
У Купертино не было ни малейших воспоминаний о попытке самоубийства.
— Можешь посмотреть вырезку из гомеогазеты; я ее, естественно, сохранила.
Кэрол вышла, теперь ее голос доносился из спальни.
— Сохранила из этакой ложной сентиментальности. «Пассажира межпланетного корабля остановили в последнюю секунду…» — Фраза оборвалась, наступило молчание.
Купертино пил кофе, пил кофе и ждал — он знал, что Кэрол не найдет никакой вырезки. Потому что не было никакой попытки самоубийства.
— Не могу найти. — Лицо вернувшейся на кухню Кэрол выражало полное удивление. — Но ведь я знаю, где она была, в первом томе «Войны и мира», я пользовалась ею как закладкой.
Теперь к ее удивлению примешивались растерянность и смущение.
— Так что не у меня одного есть ложные воспоминания, — подытожил Купертино. — Если эти воспоминания действительно ложные.
Он чувствовал, что сдвинулся наконец с мертвой точки, чувствовал впервые за все эти три с лишним года. Но вот в какую сторону сдвинулся — это еще не совсем ясно. Во всяком случае — пока.
— Я ничего не понимаю, — сказала Кэрол. — Здесь что-то не так.
Оставив бывшего своего мужа на кухне, Кэрол вернулась в спальню, чтобы одеться. Через несколько минут она появилась снова, на этот раз в юбке, зеленом свитере и туфлях на высоком каблуке; продолжая расчесывать волосы, она подошла к плите и потыкала пальцем в кнопки, заказала тосты и два яйца всмятку. Было уже семь, сочившийся в окно свет из серого стал золотистым, с улицы все чаще долетали мирные, возвращающие к действительности звуки проезжающих машин — и личных и больших, общественных.
— И как это тебе удалось ухватить отдельный домик? — поинтересовался Купертино. — Я-то думал, что в районе Лос-Анджелеса — ровно как и в районе Сан-Франциско — просто невозможно найти что-нибудь, кроме квартиры в высотном здании.
— Милостью моих работодателей.
— А где ты сейчас работаешь? — насторожился Купертино. Судя по всему, фирма пользовалась большим влиянием. За эти три года Кэрол заметно поднялась по социальной лестнице.
— Ассоциация «Падающая Звезда».
Купертино никогда о такой не слыхал.
— Они что, действуют за пределами Земли? — недоуменно спросил он. «Ну, конечно, если это межпланетная…»
— Это холдинговая компания, я у них референтом при председателе совета директоров. Занимаюсь маркетинговыми исследованиями. Нам, кстати, принадлежат и твои бывшие хозяева, Шестипланетные образовательные, у нас их контрольный пакет… Но это так, между прочим, просто совпадение.
Кэрол не предложила своему бывшему мужу позавтракать — надо думать, такое не пришло ей и в голову. Купертино хмуро наблюдал, как изящно управляется она с ножом и вилкой. Мелкобуржуазное «хорошее воспитание», тут она ничуть не изменилась. А может, даже стала еще элегантнее, женственней.
— Думаю, — сказал Купертино, — я начинаю кое-что понимать.
— Извини? — вскинула голову Кэрол. — Понимать? Что понимать, Джонни?
— Тебя, — криво усмехнулся Купертино. — Твое здесь присутствие. Нет никаких сомнений, что ты вполне реальна — реальна в той же степени, как и все остальное. Как город Пасадена, как этот стол. — Он резко, с силой ударил по пластиковой поверхности кухонного стола. — Реальна, как доктор Агопян, как полицейские, остановившие меня на шоссе этой ночью.
— Только насколько реально все это, — добавил он. — Вот тут, как мне кажется, и лежит основной вопрос. Ответ на него мог бы объяснить, каким образом я погружал свои руки в предметы, например — в приборную панель машины. Он мог бы объяснить крайне неприятное ощущение, что все, окружающее меня, лишено плотности, телесности, словно я обитаю в мире теней.
Все это время Кэрол внимательно на него смотрела; теперь она рассмеялась и вернулась к своему завтраку.
— Возможно, — продолжал Купертино, — я так и остался на Ганимеде, сижу в тюрьме или психиатрической лечебнице, за совершенное мной преступление. И за годы, прошедшие после твоей смерти, я постепенно переселился в иллюзорный мир.
— Господи, — безнадежно покачала головой Кэрол. — Даже не знаю, смеяться мне или сочувствовать, все это настолько… — Она запнулась, подыскивая нужное слово. — Настолько жалко. И поверь, Джонни, я искренне тебе сочувствую. Не желая расставаться со своими иллюзиями, ты предпочел объявить иллюзией, порождением твоего мозга, всю Землю и всех, кто на ней живет. Послушай, а не кажется ли тебе более экономным отказаться от этой навязчивой идеи? Отбросить одну-единственную идею, что ты меня убил…
