«Секрет короля! — воскликнул про себя Мамонтов. — И этот уже заюлил. Что же? То ли будет еще! И скоро!» Вслух он сказал:
— Антаномов. Командир Семьдесят восьмого полка.
— Слушаю, — ответил Родионов.
Снова наступило молчание. Мамонтов думал: «За считанные дни так возвыситься! Вот что значит лететь на гребне волны».
Очень хотелось поскорее остаться в одиночестве и еще раз обдумать это известие. Итак, для западных стран Колчак, Деникин и он, Мамонтов, стоят в одном ряду. А рейд только начинается. Как славно! И что будет завтра!
Он обнаружил, что Родионова в комнате нет. И не заметил, как тот удалился. Мелочь! В таких ли масштабах теперь ему следует жить?
Мамонтов взглянул на часы. Ровно двенадцать. Первый день пребывания в Тамбове закончился. И пусть себе сколько угодно восхищаются западные господа!..
Вот же он — Мануков! Собственной персоной встретил их на вокзале у входа в вагон 1-го класса. Как старых знакомых легким поклоном приветствовал Варенцова и Нечипоренко, Шорохову протянул руку, представился.
Да, это был тот человек, который стоял тогда в ресторанном зале, у порога. И, судя по необычно ароматному дыму его папиросы, он же находился за портьерой у Нечипоренко. Все так.
— О-ля-ля! — Мануков, лукаво прищурясь, наклонил голову. — Славно, что вы смогли отправиться с нами в поездку.
— Все-таки сумел, — в тон ему отозвался Шорохов. — А могло не получиться. До самой последней минуты…
В сопровождении начальника станции и еще двух каких-то железнодорожных чиновников вошли в вагон. Мануков взял Шорохова под руку, повел по коридору, говоря:
— У каждого человека теперь две заботы. Одна — где взять силы, другая — время.
— И деньги, конечно. Мануков энергично рассмеялся:
— Вы молодчина. Мне говорили… Право же, удачно, что вы едете с нами.
— Постарался. Смешно, наверно, но для меня всякая поездка как праздник.
— Ну? Не скажите. А если это разлука? И надолго… Навсегда. С любимой женщиной… Не приходилось? Тогда вы счастливейший человек.
— Сдаюсь, сдаюсь…
Это было плохо. С первой минуты знакомства они оба начали исходить по отношению друг к другу сладостью. Играли. Он, Шорохов, — простачка, Мануков — любителя пустого краснобайства. И чего ради?
Вагон был уже стар, с облупившейся краской, но отведенное им купе выглядело вполне прилично: диваны хоть и продавлены, однако целы, пол чист, окно вымыто. Перекрестившись и воздев к потолку указательный палец, Нечипоренко многозначительно произнес:
— С богом! Через Великокняжескую, Царицын, Поворино! По всем землям казацким.
«Маршрутом Сидорина, — подумал Шорохов. — А дальше как? Но — выяснится само. Так лучше».
Поезд тронулся. Шорохов сел на диван, положил на колени руки. Так бы всю дорогу сидеть и молчать. Старики говорят: «Язык мой — враг мой». Враг и друг, если на то пошло. А начало поездки обставлено очень солидно. Провожали в вагон. Проезд бесплатен. Предоставлен приказанием Начальника военных сообщений Области войска Донского. Вот уж действительно: «Деньги не бог, но милуют». Тоже одна из купеческих заповедей.
• •На станциях толпы баб, детей, мужиков подступали к подножкам, лезли на крыши. Их вагона это, впрочем, не затрагивало. Казаки с белыми лоскутами на фуражках, что значило: фронтовая часть, — отгоняли любого, кто к нему приближался. Особенно настойчивых отталкивали прикладами. Случалось, брались за нагайки. Все делали спокойно и молча.
Соседние купе занимали господа в поношенных чиновничьих мундирах, хмельное офицерство. Во время езды стук колес и скрип вагона заглушали их голоса. Но на стоянках сквозь стенки доносилось:
—.. Почему же? Вы стоите на рельсах, на вас движется поезд…
—.. спасла. Ими питалась вся Закавказская армия…
— …Позвольте!
— Нет уж, теперь вы позвольте. Усилие сделано, и если есть высшая сила, которая берет на себя обязательства…
Когда поезд шел, Шорохов почти не отрывал глаз от окна. Дорога вилась по степи, обычно в эту пору года уже ржаво-серой, иссушенной. Но тут, после недавних дождей, будто вернулся май. Вновь поднялись травы, вымахали в человеческий рост, зацвели. Изумрудно-зеленый, а местами еще и желтый, белый, голубой, лиловый ковер простирался до самого горизонта.
— Татарник… донник… типчак… А видите те, будто чернильные пятна, — воодушевленно говорил Шорохов Манукову. — Это катран. Там дальше розовые и синие полосы: тысячелистник, горошек, колокольчики… Лично я больше всего люблю таволгу. Нежные белые цветы, и как будто сотканы из паутинок… Но пойдите-ка по степи босым. Не удастся сделать и двух шагов, исколетесь. Дикая роза, будяки. А крапива — так она выше поднятых рук!
— И все-то известно вам! — с не меньшим воодушевлением восклицал Мануков. — Вот что значит вырасти в степном краю!
Однако почему он, Шорохов, так рассыпается перед этим ростовским торговцем? Чтобы заслониться от возможных расспросов, поскольку его настороженность по отношению к Манукову все не утихает? Да, конечно. И есть почему. Затаенное высокомерие в каждом жесте, слове и вместе с тем ласковая неискренность человека, который никогда не идет напролом, — такие ли уж это купеческие черты? И кто тогда он? Зачем ему выдавать себя за торговца?
Степь за окном вагона простиралась и на следующий день.
Правда, теперь временами в купе врывался отвратительный запах. Всякий раз это значило: вблизи рельсов — трупы лошадей, быков; здесь же — окопы, сожженные дома, опрокинутые вагоны, паровозы…
К вечеру в вагоне объявилось несколько дородных женщин с горами кошелок, корзин, чемоданов. Временами через стенку доносился голос одной из них:
-.. И какая жизнь наша? Что собака мечешься. Купишь — погрузить надо. Отдай пятьдесят. Там, глядишь, — стражник: «Чего везешь?» И уже знаешь, чем он, стерва, дышит… Достаешь четвертной — не глядит. Опять — полсотни, а то и всего ермака (Сторублевая донская купюра с изображением Ермака. — А. Ш.)…
Это были очень знакомые Шорохову сетования мелкого торгаша, каких по стране скиталось теперь великое множество.
• • •
Весь второй день пребывания в Тамбове был занят у Мамонтова ожиданием. То есть ему, конечно, приходилось действовать.
Выслушивать начальников отделов штаба, не раз и подолгу вглядываться в листы карты с показанным на них расположением белых и красных частей, подписывать подготовленные Калиновским приказы.
Несколько часов ушло на то, чтобы проехать по городу, осмотреть захваченное на складах, в железнодорожных вагонах. Все это было теперь в его руках. Мог уничтожить, раздать кому пожелает, мог забрать себе, наконец. Или — лучше — взять в казну при штабе корпуса как военную добычу, добрая часть которой, по старым казацким обычаям, после завершения похода возвратится ему же в виде награды Донского правительства, Войскового круга.
Время потребовалось и еще на одну поездку: побывать в зданиях, где до прихода белоказаков размещались Губернский комитет партии большевиков, Губернский исполнительный комитет, Губчека.
Заходил в комнаты, озирался. Обстановка всюду была самая обыденная: канцелярские столы, шкафы, стулья. И это все?
Захваченные там большевистские бумаги его не заинтересовали, равно как и не пожелал он лично допросить кого-либо из задержанных казаками советских служащих.
Конечно, какое-то время ушло на завтрак, обед, ужин, на разговоры с личными адъютантами, с Калиновским. С протоиереем Островоздвиженским — главным духовным лицом в корпусе — обсуждал вопрос, допустимо ли изымать из храмов в захваченной местности иконы и церковную утварь. Решили: можно и должно, поскольку на большевистской территории декретом Советской власти церковь лишена права собственности, все ее имущество объявлено национализированным и лишь передано верующим в пользование. Изыматься оно, следовательно, будет уже не у святой церкви, а у богопротивного красного государства, и, значит, напротив, таким образом в лоно ее возвращаться.
Беседа состоялась и с генералом Постовским, дивизия которого занимала Тамбов. Генерал просил о скорейшей замене его частей другими. Повторял: «Казаки могут не выдержать». Имелось в виду: сорвутся на открытую враждебность к местному населению и поголовный грабеж.
Словом, день был плотно заполнен поездками, беседами, принятием важнейших решений, но в самом-то деле ничто из этого Мамонтова в данный момент не интересовало. Он с нетерпением ждал. Во-первых, вестей от Родионова о том, как идет формирование гражданского аппарата для управления городом. Во-вторых, сообщений о том, что происходит по всей губернии, и прежде всего в тех уездах, которые еще не занимают полки корпуса. Из Тамбова теми местностями больше никто из комиссаров не командует. Пружина должна разжаться. Но когда же?
