А сейчас вот случайно выкрикнутая рядом фраза прозвучала как ответ, которого требовал мой страшный сон, — будто свежий порыв ветра разорвал густой туман. Я перевел дух и едва не засмеялся сам над собой. Какой же чепухой можно забить себе голову! Как я мог такого человека, как отец, заподозрить в… Ведь он только заботился о моем здоровье. Какая несправедливость с моей стороны! Вот уж действительно фантазер. Это у меня от матери. Любой пустяк превращает мои сны в чудовищные кошмары.
Густой туман, в котором я плутал, сбившись с пути, испуганный и беспомощный, рассеялся. Стало светло. Я смотрел на все трезвым и разумным взглядом, и мне было стыдно.
Теперь надо бы позвонить графу Ломбарди. Надеюсь, он в Риме.
Если б я снова увидел дом, в котором родился, и получил разрешение войти внутрь, все забытые воспоминания воскресли бы во мне. В этом я не сомневался. Возможно, прекрасные воспоминания будут в то же время и грустными. Потому что я узнаю, что именно так потрясло меня тогда и почему я свалился в горячке.
Агнес нечаянно проговорилась: выходит, я заболел после смерти матери. До сего момента это не доходило до моего сознания. Но сейчас мне припомнилось, как она прикусила губу и поспешила перевести разговор на другое. Теперь я, по-моему, знаю, что вызвало мою болезнь и, главное, почему в моей памяти образовался провал. Мой сокурсник, будущий психиатр, однажды рассказал много интересных вещей: оказывается, если человек очень хочет что-то забыть, ему нередко удается полностью избавиться от тяжелых воспоминаний. Наверняка так было и со мной, и я догадываюсь, что меня так потрясло: вид моей матери в фобу. Для маленького ребенка это должно быть ужасно и непостижимо — незнакомая бледная женщина, которая вроде бы его мать и в то же время не мать. Она больше не смотрит на него, не откликается на его зов… Я будто слышал отчаянный детский крик: «Мама!»
А она не открыла глаза, ничего не ответила…
Поэтому отец не хотел, чтобы я увидел бабушку в гробу.
Но я ведь уже не маленький. Если б случилось, как я надеялся, если б мои воспоминания ожили, я бы не испугался все это увидеть — ее бледное, мертвое, милое лицо. А вернувшись домой, рассказал бы отцу, что был здесь и все вспомнил. И он бы наконец навсегда избавился от тревоги за меня. Другие сны… Я их никогда не смогу кому-нибудь рассказать. Я стыжусь их, потому что понимаю их эротическую подоплеку. Но этого кошмара я стыжусь гораздо больше.
Нет, никто никогда не узнает, какая ерунда была у меня в голове. Но я бы охотно поговорил честно и открыто с отцом и Агнес, и они перестали бы за меня бояться. Милая покойница, воспоминания о которой они хотели изгнать из моих мыслей, изгонит отчужденность из наших отношений.
В таких раздумьях я подошел к гостинице и хотел немедленно позвонить графу Ломбарди, но вовремя спохватился: наступил час сиесты, и было бы крайне бестактно беспокоить человека в эту пору. Придется набраться терпения. Может быть, это даже хорошо, мне и самому не мешает отдохнуть, хотя при одной мысли об этом мне стало не по себе. «Как знать, какие сны…» Это не из «Гамлета» случайно? Мы в интернате ставили «Гамлета».
Бояться снов — детская глупость, однако на всякий случай я купил парочку еженедельников и решил, что лягу и почитаю, а спать не буду.
Но жара в номере, хотя ставни были закрыты, тяжесть в желудке после обеда и красное вино разморили меня, и я задремал над журналами. Проснувшись, я обнаружил, что проспал дольше, чем накануне. Я смутно помнил, что видел какой-то сон, но не помнил о чем — во всяком случае, это не был кошмар. Я освободился от своих страхов и только сейчас осознал, как я был измучен — душевно гораздо больше, чем физически. Теперь же я чувствовал себя вполне отдохнувшим и свободным от того, что так долго меня терзало.
Насвистывая, я спустился вниз, чтобы позвонить графу Ломбарди.
XIII
В телефонной книге было много Ломбарди с указанием имени, как принято у итальянской аристократии. Я выбрал того из них, кто был обозначен просто как «д-р Дж. Ломбарди», и, поколебавшись, набрал номер. Доктор Ломбарди жил на площади Навона, но мне этот адрес ничего не говорил.
Мужской голос, явно принадлежащий слуге, довел до моего сведения, что доктор с семьей уехал отдыхать. Он хотел сообщить мне имя его помощника, но я прервал его и сказал, что хотел бы поговорить с доктором Ломбарди просто как сын его старого друга. Тогда он спросил, не желаю ли я, чтобы он соединил меня со старой графиней. Она не поехала с сыном, так как больна и немощна. Значит, я выбрал правильный номер: Ломбарди упоминал о том, что его мать очень стара и не может передвигаться. Мне повезло. Уж она-то сразу даст мне адрес. Он немедленно соединил нас, молодая женщина спросила мое имя, и тотчас слабый, но легкий, мелодичный голос птичьим щебетом ликующе зазвучал у меня в ушах. Я пытался вставить, что был бы счастлив… Но графиня перебила меня и заявила, что высылает за мной машину, я должен немедленно приехать, она будет безмерно рада меня видеть. Я заикнулся было насчет мотороллера, но она не желала и слушать. Слишком опасно при нынешнем уличном движении, да и дороги я не найду, нет, нет, машина заедет за ее маленьким Мартино.
Улыбаясь, я опустил трубку, вышел на улицу и стал перед гостиницей, ожидая машину. Люди бежали мимо под зонтиками, потому что упало несколько капель дождя; воздух от дождя стал восхитительно нежным. Ошеломляюще быстро появилась большая машина с шофером в ливрее.
Это оказалось совсем недалеко, я легко бы нашел дорогу. Когда я вышел из машины перед старым палаццо с большим портиком, у меня возникло чувство, что я бывал здесь раньше. Я огляделся. Да, все это было мне знакомо. Но в тот раз, когда я забрел на эту площадь, был базарный день. Кругом стояли торговые палатки, было ужасно многолюдно, фантастически наряженный человек прохаживался вокруг, раздавая рекламные листочки.
И вдруг я вспомнил, что тот человек был одет Дедом Морозом. Я ничего не понимал. Откуда в разгар лета возьмется Дед Мороз? И все же… Три фонтана… Один из них прямо перед домом. Сквозь водяную дымку проступали знакомые очертания. Я остолбенел. Это была картина из моего сна.
Медленно, словно загипнотизированный, направился я к фонтану и опустил руку в воду. Когда-то я уже так делал. Давным-давным-давно. Помню: маленький мальчик шлепает ладошками по воде, потом он испугался статуи с завязанными глазами, а Лючия объяснила ему, что это река, чьи истоки еще не открыты. Маленький мальчик сочувственно таращится на даму, бедняжка ничего не видит…
Я обернулся и посмотрел на палаццо.
Здесь, в этом большом старом здании, мы жили, здесь я родился. Я был в этом совершенно уверен.
Шофер ждал меня под портиком, слишком вышколенный, чтобы позволить себе проявить удивление. Мы прошли через портик, и я увидел патио со старым колодцем, увидел Лючию, подхватившую малыша, который непременно хотел заглянуть в колодец…
Две крутые каменные наружные лестницы сходились у входа. На одной из этих лестниц стояла моя мать, когда у нее закружилась голова.
Следом за шофером я поднимался по одной из лестниц, и мне казалось, я грежу наяву. Грежу, будто я возвращаюсь домой.
Но потом шофер у больших входных дверей передал меня служанке, и, пока я шел за ней широким коридором и через зал, выходящий во двор, воспоминания словно оставляли меня с каждым моим новым шагом.
Это не был зал из моего сна. Он не был такой огромный, и у раскрытых балконных дверей не стояли гигантские канделябры, потолок, правда, был расписан, но не ангелочками.
Источник воспоминаний как будто вдруг иссяк.
У балконных дверей сидела маленькая, хрупкая, очень старенькая старушка. На ней было черное шелковое платье с белым кружевным воротничком. На шее висел золотой крестик. Когда она протянула мне обе руки, на ее тонких старческих пальцах сверкнули дорогие кольца. Я подошел и наклонился над ней. Она сжала мое лицо ладонями и поцеловала в обе щеки. Будто птичка клюнула. Я не мог удержаться от улыбки. Еще по телефону ее голос показался мне похожим на птичий щебет, а она и в самом деле смахивала на птичку: белые волосы, тонкие и пушистые, как перышки, и лицо узкое, с острым носиком и подбородком. На плечи у нее была наброшена вязаная шаль из тонкой цветной шерсти, и, когда она жестикулировала, создавалось впечатление, будто птичка машет крылышками.
— Мой маленький Мартино! — воскликнула она слабым и все же очень мелодичным голоском. — Какой же ты стал большой! Да, Джанино мне рассказывал. Большой и сильный. Но глаза моей Стеллы, и рот тоже. Садись же поближе ко мне, бамбино. Я уж и не надеялась когда-нибудь тебя снова увидеть.
Я придвинул низенький стульчик к креслу, в котором она сидела, совершенно утонув в нем. Рядом стояли костыли. Но по другую сторону был сервировочный столик с кофейными чашками, печеньем, конфетами. Она налила мне кофе, угощала меня сладостями, беспрерывно щебеча.
