устах едва затеплилась улыбка, и очи государя обратились к своему слуге. Владыка плавно взвёл рукою, и один из холопов поспешил подать на стол чашу для князя да наполнил её сладким вином. Вяземский положил руку на сердце, склоняясь в благодарственном жесте, да занял место, указанное государем. Иоанн медленно, безо всякой спешки поднял свою чашу. Раздался согласный звон. Иоанн и Афанасий испили, с уст Вяземского слетел тихий вздох. Афанасий расстегнул ворот своей рубахи – и впрямь натоплено с лихвою на всю ночь уж было в покоях царских.
– Славно, Афонь, славно, – устало, но, верно, в самом добром расположении духа произнёс Иоанн, едва заметно кивнув.
Вяземский улыбнулся, хотя взор всё по-прежнему был окутан иными думами. Точно пытался снять их, князь провёл рукою по своему лицу, глубоко вздохнул и откинулся в кресле.
– Но всяко, – пробормотал Афанасий, точно сам себе, – трудов мне поприбавилось.
– Это ж коих? – вопрошал владыка, вновь отпивая вина.
– Управлюсь, – молвил Вяземский, уж упрекая себя во словах своих.
Иоанн глубоко вздохнул. Стук, с коим владыка опустил чашу на стол, заставил опричника посмотреть на государя. Царь глядел прямо на Афанасия тем взором, что пронимал всякого, будь то даже ратный муж лютой закалки. Во твёрдом взоре Иоанна, как потом украдкою шептали при дворе, будто бы утрачивался сам огонь души человеческой. Его очи обращались самим мраком безмерно алчущей бездны.
– Афонь, – произнёс Иоанн.
В той непоколебимой твёрдости голоса жила сила, супротив которой ни умолчать, ни слукавить.
– Скверные слухи, молва, – коротко ответил Вяземский, но всяко было ощущение, что молвил он то супротив воли своей.
Уста Иоанна озарились улыбкой, и та радость, что и теплилась в ней, была окрашена жестокостью. Пальцы государя, унизанные драгоценными перстами, стучали о стол.
– Что за молва? – молвил владыка, вглядываясь внутрь чаши своей.
Вяземский чуял сердцем, как стоит на роковом распутье, и неча выбрать, чтобы гневу государева не сыскать. Уж молчать да препираться али высказать?
– Я пресеку всякую гнусность, – твёрдо произнёс князь.
– Что за молва? – повторил владыка, и рука его замерла, унявши стучанье по столу.
Голос же так же переменился, и ведал Афанасий, что третьего разу владыка вопрошать не станет.
– Порой средь коридоров писк крысиный слышен, – тихо да неразборчиво молвил Вяземский.
Мгновение – тишина. И тотчас же Иоанн вцепился в ворот Вяземского да прижал его локтем к горлу, вдавив великой силою своей в спинку кресла, что то аж со скрипом пошатнулось.
– А с виду столь разумен! – усмехнулся Иоанн, оскалившись в гневливой жестокости. – Как же твой язык поганый повернулся молвить об том мне в лицо?
– Молю, государь! – сквозь стиснутые зубы процедил князь.
Иоанн вцепился за плечо Афанасия, склонившись к его уху.
– Токмо из-за поданной грамоты, – тихо произнёс владыка, и мрачный взор его украдкою скользнул по столу, к донесению, – лишь посему я, как милостивый государь, прощаю тебя.
С теми словами владыка похлопал Вяземского по плечу.
– Пущай, и обоим нам ведомо, что речам твоим нет прощения, – провозгласил Иоанн во всеуслышание, отходя к окну.
Вяземский сглотнул, потирая горло.
– Великой милостью вашей, государь, – с тихой хрипотцой молвил Вяземский, кратко прочистив горло.
– Вон, – твёрдо бросил Иоанн, указывая на дверь.
Вяземский отдал низкий поклон да поспешил удалиться прочь, покуда владыка не разошёлся пуще прежнего в гневе. Затем Иоанн прогнал и холопов и, оставшись один, не сводил взгляда с окна. Едва ли чего можно рассмотреть было в поздних сумерках. Боле всего различимо было его собственное мутное да дроблёное отражение.
* * *
Ступая же по коридору, Вяземский люто журил себя за эдакую глупость. Уж в злости он зашёлся до того, что проклинал сам себя да зарёкся при подобном дурном помысле впредь самолично язык себе отрезать, как заслышал шаги в коридоре, притом совсем рядом. Да не токмо шаги – то в меру каждому шевелению раздавался тихий звон, коим отзывались многие украшения, главным образом – длинные серьги, сверкающие лунным холодом из-под вороных локонов.
Афанасий хмуро свёл брови, задолго до приближенья Басманова признав молодого опричника, Фёдор же приметил Вяземского пару мгновений погодя. Замерев на месте, Вяземский всё пребывал в скверном духе после разговора с государем. Басманов же был боле радостен – разодетый в прекрасные шелка, беспечно брёл, явно не удручённый никакими заботами.
Не говоря ни слова, оба опричника, что так разнились меж собой, глядели друг на друга. Афанасий смутился пуще прежнего, силясь увязать все многие толки, что поднялись при дворе где-то с начала лета сего года. Тотчас же пронеслись все речи, брошенные пред Фёдором, и дурно сделалось. Басманов приметил уж больно пристальный взор Вяземского на себе, и то уж явно не любованье было одёжею причудливой – хотя, право, премного торжества было в нынешнем облачении.
Фёдор вскинул бровь да едва повёл головою, уж призывая князя дознаваться, что ж гложет его. Уставши сверх всякой меры, Афанасий отмахнулся да отвёл взгляд. Басманов тихо усмехнулся, пожав плечами, да сам не имел никаких слов к Вяземскому, а посему – на том и разошлись.
Глава 5
Немец переступил порог и ненароком задел ногою сундук. Едва боярин мог устоять на покатой крышке подставленного ларя – одно шевеление, и мужик свис. Шея его хрустнула, лик навеки исказился.
– Да сукин ты сын! – огрызнулся Малюта, подымая взор.
Григорий даже приостановил сгребание всякого серебра да золота с резного поставца. Подле него ко столу Афанасий прижал девицу – на вид ей было не больше шестнадцати. Медная коса уж растрепалась, а сквозь юбку проступали темнеющие пятна крови. Зажмурилась дочка боярская, и тельце её совсем юное охвачено было дрожью лютой, придавленная грубой рукой Афанасия за шею ко столу. Подле же них Алексей надругался и над женою боярской, заломив ей руку за спиною до такой боли, что руку вовсе отняло.
Генрих обернулся, глядя на повешенного, покуда Малюта с досадой сплюнул на пол.
– Глядеть ему должно! – бросил Скуратов, указывая на стол.
– Да плевать, и так славно! – с усмешкой отозвался Вяземский, придавив девушку сильнее.
* * *
Тёмная река делила пожелтевшие дали. Мелколесье догорало последним дыханием поздней осени. Вода скоро покроется толщей льда, но пока что чёрное течение степенно шло своим ходом, точно засыпая на ходу. Воздух в тревоге замер в преддверии зимней поры, как выжидали и безлюдные просторы. Река огибала скромное возвышение, с коего тянулись тонкие берёзы, утративши премного листвы своей, а та, что осталась, переполнилась осенним цветом. Средь сих берёз сидел мужик в коротком тулупе. Мех поредел, затёрся. Общий облик
