— Верно, — кивнул аббат. — Но мы согласовали наши действия.
Она кивнула:
— Никаких масок.
Видя, что ее одолевают какие-то сомнения, настоятель спросил:
— Вы ведь не думаете, что они действительно помогают?
— Нет… Нет, разумеется, нет. Как же они могут помогать?
— Именно.
— Благодарю за обед.
Сестра вышла. Вроде прошло хорошо, размышлял Годвин, но все-таки с беспокойством заметил Филемону:
— Одна Элизабет не убедит людей, что Керис ведьма.
— Согласен. Ей нужно помочь.
— Проповедь?
— Именно.
— Я скажу о чуме с соборной кафедры.
Помощник задумался.
— Небезопасно атаковать Суконщицу прямо. Она может ударить в ответ.
Аббат закивал. Если вспыхнет открытая схватка, город, пожалуй, поддержит строптивицу.
— Я не буду упоминать ее имени.
— Лучше просто посеять семена сомнения и предоставить людям делать собственные выводы.
— Я заклеймлю ересь, дьяволопоклонничество, языческие обычаи.
Вошла Петронилла. Она сильно горбилась и опиралась на две трости, но голова ее по-прежнему высоко сидела на костлявых плечах.
— Как прошло?
Именно она подзуживала сына начать борьбу с Керис и одобрила план Филемона.
— Элизабет согласилась, — ответил довольный аббат.
Он всегда с удовольствием докладывал ей хорошие новости.
— Хорошо. Я хочу поговорить с тобой еще кое о чем. — Старуха обернулась к Филемону: — Ты нам больше не понадобишься.
На секунду тот поджал губы, как ребенок, которого незаслуженно отшлепали. Он мог срезать кого угодно, но сам обижался мгновенно. Однако помощник аббата быстро взял себя в руки, сделал вид, что ему все равно, будто его даже слегка забавляет ее высокомерие, и с преувеличенной почтительностью поклонился:
— Разумеется, мадам.
Годвин спросил:
— Побудешь за меня на службе?
— Конечно.
Когда он ушел, Петронилла уселась за большой стол:
— Знаю, сама настаивала, чтобы ты поощрял таланты этого юноши, но, должна признать, сейчас у меня от него мурашки по коже.
— Он полезен, как никогда.
— На бессовестного человека нельзя положиться. Если предает других, может предать и тебя.
— Я запомню, — кивнул настоятель, хотя понимал: теперь он настолько повязан с Филемоном, что действовать без него трудно. Решив не говорить этого матери, спросил: — Хочешь вина?
Та покачала головой:
— И так еле держусь. Сядь и выслушай меня.
— Хорошо, мама.
Подсел ближе.
— Тебе нужно уехать из Кингсбриджа, пока чума не вспыхнула в полную силу.
— Не могу. Но можешь ты…
— При чем тут я? Я все равно скоро умру.
При мысли об этом Годвину стало дурно.
— Не говори так!
— А ты не будь идиотом. Мне шестьдесят лет. Посмотри на свою мать, я не могу даже стоять прямо. Пора, пора уходить. Но тебе всего сорок два, у тебя все впереди! Ты можешь стать епископом, архиепископом, кардиналом.
От ее непомерных амбиций, как всегда, закружилась голова. Неужели он действительно станет кардиналом? Или это просто материнская слепота? Как знать.
— Я не хочу, чтобы ты умер от чумы, не свершив своего предназначения.
— Мама, ты не умрешь.
— Забудь про меня! — рассердилась она.
— Сейчас нельзя уезжать из города. Нельзя допустить, чтобы Керис избрали настоятельницей.
— Пусть сестры поскорее проведут выборы. А если не выйдет, все равно уезжай, отпусти все на волю Божью.
Аббат очень боялся чумы, но то, что его планы могут не осуществиться, пугало не меньше.
— Если выберут Керис, я потеряю все!
Мать смягчилась:
— Годвин, послушай. Ты мой единственный сын. Если я тебя потеряю…
От такой резкой перемены в ее голосе монах растерялся и замолчал. Старуха продолжила:
— Во имя всех святых, уезжай куда-нибудь, где чума тебя не достанет.
Никогда еще она его не просила. Только для того, чтобы успокоить ее, аббат произнес:
— Дай мне подумать.
— Эта чума как волк в лесу. Встретив его, думать нечего, нужно бежать.
Годвин читал проповедь в субботу перед Рождеством. Дождя не было, высокие бледные облака затянули морозное небо. Чтобы разобрать соборную башню, Элфрик закрыл ее лесами из веревок и перекладин, похожими на птичье гнездо. На рыночной лужайке дрожащие от холода торговцы продавали последний товар немногим растерянным покупателям. Мерзлую траву кладбища испестрили коричневые пятна — свежие могилы, сотни могил.
Но собор был полон. К рождественской службе иней, который настоятель заметил на стенах во время службы первого часа, от тепла тысяч тел растаял. Люди в тяжелых плащах и накидках землистого цвета напоминали скот в загоне. Аббат понимал, что они пришли из-за чумы. К тысячам горожан прибавились многие сотни жителей округи — все искали у Бога защиты от болезни, уже поразившей по меньшей мере один дом на каждой улице — и в городе, и в деревнях. Годвин сочувствовал пастве. В последнее время он даже усерднее молился.
Обычно ревностные прихожане стояли только впереди. Задние же болтали с друзьями и соседями, а молодняк развлекался. Но сегодня в соборе воцарилась почти полная тишина. На священнослужителей устремились непривычно напряженные взгляды. Все старательно повторяли слова молитвы, искренне желая приобщиться благодати. Проповедник всматривался в лица и видел страх. Как и сам аббат, люди с ужасом думали, кто следующий чихнет, у кого пойдет носом кровь, кто покроется темно-красной сыпью.
Впереди справа стоял граф Уильям с женой Филиппой, двумя взрослыми сыновьями — Роландом и Ричардом — и четырнадцатилетней дочерью Одилой. Уильям правил графством подобно отцу, наводя порядок и верша справедливость твердой, порой жесткой рукой. Граф казался встревоженным: никакие, даже самые крутые меры не могли сдержать эпидемию. Филиппа одной рукой обнимала дочь, словно пытаясь защитить.
Рядом с ними мялся Ральф, лорд Тенч. Он никогда особо не умел скрывать чувства и теперь был жутко напуган. Его жена-ребенок держала на руках малыша. Настоятель недавно крестил его под именем Джеральд, в честь деда, который стоял тут же, рядом с бабкой Мод.
Аббат перевел глаза на брата Ральфа Мерфина. Когда Мостник вернулся из Флоренции, монах решил, что Керис тут же снимет обет и покинет монастырь, и надеялся, что от простой горожанки будет меньше неприятностей. Но этого не произошло. Зодчий держал за руку дочурку-итальянку. Рядом стояла Бесси с постоялого двора «Колокол». Ее отец Пол уже умер от чумы.
Недалеко от них Годвин увидел семью, которую Фитцджеральд-старший презирал: Элфрик, его дочь Гризельда, ее десятилетний сын — тоже Мерфин, Гарри Каменщик, муж Гризельды, потерявшей всякую надежду на настоящего Мерфина, и вторая жена Строителя Ачиса. Элфрик смотрел вверх. До сноса башни он положил над средокрестием временный потолок и теперь то ли восхищался своей работой, то ли искал в ней изъяны.
Бросалось в глаза отсутствие епископа Ширингского. Обычно в Рождество проповедь читал он. Но Анри Мон не приехал. От чумы умерло столько священников, что епископ разрывался между приходами, с трудом подыскивая новых людей. Уже ходили слухи о смягчении требований к рукоположению тех, кому меньше двадцати пяти, и даже тех, кто по церковному уставу священником быть не мог.
Годвин вышел вперед. Перед ним стояла сложная задача. Ему нужно вызвать страх и ненависть к всеобщей любимице города, не упоминая при этом ее имени и ничем не выказав своей враждебности. Кингсбридж должен обрушить на строптивицу свою ярость, но как бы по собственной воле.
Аббат проповедовал не на каждой службе. Только в самых торжественных случаях, когда собиралось огромное множество людей, он обращался к пастве, и то не всегда именно с проповедью, нередко просто зачитывал объявления архиепископа или короля о событиях государственной важности — военных триумфах, налогах, пополнении или утрате в королевской фамилии. Но сегодня случай особый.
— Что такое болезнь? — начал монах. В соборе и без того не было шума, а теперь наступила мертвая тишина. Аббат задал вопрос, терзавший всех. — Почему Господь насылает болезни и чуму, которые мучают и убивают нас? — Годвин перехватил взгляд матери, стоявшей позади Элфрика и Алисы, и, вспомнив ее слова о собственной смерти, на несколько секунд замер, парализованный страхом, потеряв способность говорить. Люди нетерпеливо зашевелились. Понимая, что теряет слушателей, аббат запаниковал, отчего его сковало намертво. Затем внезапно все прошло. — Болезнь — наказание за грехи. — Проповедник много лет оттачивал свой стиль. Он не козырял напыщенной болтовней, подобно монаху Мёрдоу, и старался не сотрясать воздух, а рассуждать разумно. Настоятель сомневался, что подобными рассуждениями можно разжечь необходимую ему ненависть, но Филемон заверил его, будто так убедительнее. — Чума — особая болезнь; значит, Господь особо наказывает нас. — Люди загудели, кто-то застонал. Этого он и ждал и воспрянул духом. — Мы должны спросить себя, какие же наши грехи заслуживают особого наказания. — Тут Годвин заметил одинокую Медж Ткачиху. В прошлый раз она приходила с мужем и четырьмя детьми. Уже подумал было отметить, что она обогатилась, используя красители, полученные с помощью колдовской силы, но не стал. Медж тоже любили и уважали. — Бог наказывает нас за ересь. В мире — в этом городе, даже в этом большом соборе — есть люди, подвергающие сомнению власть святой Церкви Бога и ее священников. Они сомневаются в преосуществлении Святых Даров, отрицают поминальные службы, утверждают, что молитвы святым суть идолопоклонничество. — Так учили в Оксфорде. Мало кого в Кингсбридже волновали подобные вопросы, и аббат заметил на лицах разочарование и скуку. Снова испугавшись, что теряет слушателей, он в отчаянии добавил: — В городе есть люди, занимающиеся колдовством. — Вот это обратило на себя внимание. Многие ахнули. — Необходимо проявлять бдительность. Помните, исцеляет лишь Господь. Молитва, исповедь, причастие, покаяние — вот лекарства, освященные христианством. — Монах повысил голос: — Все остальное — кощунство! — Этого мало. Нужно конкретнее. — Ибо если Господь посылает нам наказания, а мы пытаемся их избегнуть, разве тем самым не отказываемся мы от своего креста? Мы можем просить Его о прощении, и, может быть, в своей мудрости Он исцелит наши болезни. Но от еретических лекарств будет только хуже. — Публика слушала очень внимательно, и настоятель взбодрился. — Предупреждаю вас! Магические заклинания, народные поверья, нехристианские песнопения и особенно языческие обычаи — все это колдовство, запрещенное святой Божьей Церковью.
