должна позволить себе с ним близости, пока он не сделает мне официального предложения и нам печати в паспортах не поставят?
— Это, как я понял, и есть решение личного счастья?
— А почему бы и нет? — с вызовом сказала Женька.
— И многие из вас так считают?
— Большинство.
— То есть, если к вам в институт заглянуть или просто по улице пройтись, мимо меня так и пойдут косяки?
— Какие косяки?
— Ну, как же! Косяки счастливых молодых девушек! Ведь решение-то вами уже найдено?
— Ну, видишь ли... — замялась Женька.
— Что, все равно туговато со счастьем? — участливо спросил Каретников. — А кстати, как вы разбираетесь: где любовь, а где не любовь?
— Вот, значит, и надо пожить вместе, чтобы разобраться.
— Ясно. Сначала пожить, а потом уж разобраться... Ну, хорошо. Поймешь, что не любишь его, — а дальше? Потом что?
Каретников говорил спокойно, на равных, ему не приходилось в чем-то пересиливать себя, притворяться, сдерживаться от гнева, потому что какие бы ужасно смелые и радикальные мысли дочь ни высказывала перед ним и какие бы из них она и ее подруги ни разделяли на самом деле — все это были, как он полагал, скорее лишь отвлеченные рассуждения. Во всяком случае, его Женьки они никак не могли впрямую касаться, он пока в этом был почти уверен. Отчего же и не быть ему сейчас демократичным и объективным?
— А по-вашему, лучше сначала все-таки зарегистрировать брак? — насмешливо спросила Женька. — Чтобы все — чин чином?
— Да я вовсе не штамп в паспорте обсуждаю. Я — о границах: как уследить, чтобы они постепенно не сгладились от такой легкости? Сегодня сошлась потому, что кажется, будто любишь его. Завтра — потому, что другой понравился. Послезавтра — уже достаточно, что просто приглянулся, — почему бы и не сойтись, что тут такого?
Говорил все это Каретников искренне, не помня сейчас никакие свои собственные минутные встречи. Сейчас он был прежде всего отцом, только отцом, стремящимся предупредить, обезопасить дочь, уберечь как-то от легкомыслия, ошибки, и это требовало полного забвения тех своих поступков, память о которых лишь мешала бы ему убеждать и воспитывать.
— А из любви фетиш делать — тоже, знаешь!.. — воскликнула Женька. — Прямо как молимся на это!
— Не молимся, но, видишь ли... Оттого, что сходятся, случаются иногда дети. Хоть от любви, хоть без...
— Представь, где-то я об этом слышала.
— Слава богу. Почему же они должны расплачиваться за ваши передовые идеи? Ты бы хотела без отца расти?
— Без тебя — никогда!
— Вот видишь...
— Папочка, но дети-то — не проблема!
— То есть как? Не понимаю. Не чувствовать перед своим ребенком обязательств, чтобы он имел возможность жить в нормальной семье, при обоих родителях?
— При чем тут это? Я говорю о возможностях медицины.
— Медицины?..
— Ну да! И тогда никаких этих проблем, потому что — никаких детей, пока сама их не захочешь. Фармакология, папочка. И чем дальше, тем надежнее.
Ему стало не по себе от такой осведомленности, но он снова успокоил себя, что одно дело — о чем-то знать, слышать от других или просто в книжках вычитать, и совсем другое — самой решиться. Взрослеют сейчас они, конечно, рано, и говорят обо всем много свободнее, но это совсем ничего не значит.
— Папочка, чего это мы вдруг замолчали, а?
— Я... я все чаю жду.
Спохватившись, Женька стала выливать старую заварку и всполаскивать чайничек, а он принялся подсказывать ей самые очевидные действия, но не нудно, не назидательно, как мама или бабушка, и таким отец ей нравился.
Женька ласково полусердилась на него за подтрунивания — ну что за дела, в самом деле?! неужели я сама не умею заваривать?! — Андрей Михайлович тут же необидно высмеивал ее за очередную какую-нибудь оплошность, она, понимая, что он прав, смешно сердилась уже на себя, на свое неумение, он тогда с преувеличенной заботливостью принимался успокаивать ее, и между ними была теперь та редкая согласность двух взрослых людей, когда они еще и по душе становятся на какое-то время близкими, а не по одному лишь родству, и когда к тому же никто из них никуда не спешит, не озабочен в эти минуты чем-то отдельно своим, неинтересным другому, а впереди предчувствуется все такая же спокойная беседа на равных и приятная обоим терпимость к чужому мнению.
Пока Женька разливала чай, не забыв, что отец предпочитает стакан с подстаканником, а не чашки, как все у них дома пили, Каретников, возвращаясь к их разговору, сказал, что он, кажется, понимает, в чем ошибка ее сверстников.
— Вас раздражает, что мы вроде бы поучаем все время: «Когда любишь, то правильно поступать только так-то и так»...
— А разве вы иначе говорите?
— Возможно, что и так иногда, — допустил он. — Но вы-то сами — что этому противопоставляете? Вместо одного абсолюта — другой? У вас ведь тоже только одно правильно, для всех — одно: «Поступать надо вот так! Всем!»
— Господи, — сказала вдруг Женька, — «вы», «мы»... Любить надо как любится. Было бы только кого любить!
Каретников уловил горечь в ее словах, но это лишь окончательно успокоило его: ничего, значит, и в самом деле у нее еще не было такого...
По праву возникшего между ними согласия он взял, не спросясь, листки со стола, кем-то перепечатанные на старенькой подслеповатой машинке с прыгающими буквами, и установил, что полуночное увлечение дочери не имело никакого отношения к институтским занятиям, а было связано с гороскопами. У себя на кафедре, среди медсестер и лаборанток, он недавно видел нечто подобное. Да и от знакомых тоже приходилось слышать шутливо-серьезные рассуждения, что нынче год такого-то знака, потому и встречать его надо, облачившись в одежды определенного цвета. И в санатории все женщины словно бы помешались на самоцветах, обсуждая, кому какие камни подходят — по дням и месяцам рождения. Поддавшись тогда соблазну, Андрей Михайлович чуть было не купил в
