женщине задуматься над своей страстью, она уже на полпути, чтобы эту страсть оставить. Но ничего подобного не происходило с герцогиней. Она терпела боль, наложив пластырь на раны, и оставалась по-прежнему безумна в своей любви, причем ее дерзость и отвага лишь усилились.
Это принесло графу новые заботы. Мужество графини, которое лишь окрепло после неудавшегося ночного приключения, заставило ее забыть все правила осторожности и здравого смысла. В ее глазах горело нетерпение, устремляясь то и дело без какой-либо меры или робости на графа. К счастью, герцог был настолько занят своей болезнью, что не замечал странного поведения жены. Но ее бедный любовник, несмотря на это, постоянно чувствовал себя словно под пыткой.
Герцог вскоре поднялся с постели и затеял устроить на своей ближайшей вилле перед началом поста, несмотря на зиму и дурную погоду, праздник[260] в честь своего задушевнейшего друга. Этот праздник обещал быть поистине блестящим. Пригласили всю высшую знать, нашли лучших музыкантов, и герцог провел полдня на своей вилле, чтобы как можно тщательнее проследить за приготовлениями.
За два дня до этого герцог и граф были в кофейном доме, и случилось так, что граф не пожелал с ним согласиться насчет одного пункта игры. Ценя свою честь дороже любви и жизни, он вызывающе покинул герцога, решив порвать с ним навсегда отношения, несмотря на свою связь с герцогиней. Придя домой, граф искренне рассказал мне о случившемся. Он был раздосадован, и немногого недоставало, чтобы повздорить также и со мной. Увидев графа в таком возбуждении и с пылающим лицом, я не мог удержаться от того, чтобы не расхохотаться, несмотря на все его жалобы. Он спросил меня о причине моего смеха.
— Благодарите Бога, — сказал я ему, — за это происшествие. Если вы желаете последовать моему совету, то считайте, что не могло произойти ничего более счастливого.
После чего я изложил графу свой план. Хоть он и сомневался в возможности его осуществления, но принялся также смеяться, и его настроение вновь улучшилось. Так как он был ко всему готов, мы поступили следующим образом. Не прошло и часа, как, отыскав герцога, который совершенно позабыл о размолвке, я, сыграв роль посредника, примирил их друг с другом. Граф с герцогом взялись доверительно под руки и отправились в ближайшую кофейню, чтобы отпраздновать примирение. Ранним утром герцог уехал в свой сельский дом, чтобы закончить приготовления к празднику.
Я же отправился к знакомым, чтобы, заручившись их поддержкой, затем сообщить Малому совету[261] о ссоре моего друга. Я обнаружил, что меня уже опередили: мой рассказ послужил лишь подтверждением события и сделал еще более очевидным слух о предстоящей дуэли. О примирении никто ничего не слышал, опасность казалась близкой, и, чтобы избегнуть шумихи, герцогу дали знать, что он не должен покидать виллу без дальнейших распоряжений. У графа же, как у чужака, взяли слово чести, что он через три дня покинет город.
Все шло соответственно нашему желанию. Герцог, вне себя от ярости, ломал голову над этим приказом, причину которого долгое время не мог открыть. Неопределенность заставляла его еще с большей злостью ругаться, но до вечера он не мог вытерпеть и, переодевшись в крестьянское платье, отправился в Венецию, которую благополучно достиг к полуночи. Он не отважился идти сразу же в свой дом, но обходил общественные места, желая, вероятно, обстоятельней разузнать, что же происходит.
В городе действительно говорили только об этом. Но мнения были столь различны, что он ничего не мог понять. Когда он покидал площадь Святого Марка, его окликнул чужеземец[262] в английском военном мундире. Возможно, он узнал его ранее, — герцог помнил точно, что этот человек уже долго за ним крался. Как только герцог свернул с площади на улицу, незнакомец отнял носовой платок от лица, подошел к герцогу и сказал:
— Будет лучше, если вы сейчас же вернетесь домой, где вы застанете графа фон С**
С этими словами чужак удалился, оставив его стоять в изумлении посреди улицы.
«Графа фон С**? — пронеслось у него в голове. — Что ему, однако, там надо без меня? И этот чужеземец сообщает мне об этом столь таинственно! Но хуже всего то, что я опознан, и нет смысла в таком виде блуждать по улицам. Свет зол, и особенно здесь, в Венеции, найдется немало омерзительных языков. Добрый граф узнал о моем несчастье и поспешил к герцогине, чтобы посоветоваться с ней, как мне помочь. Кто-то уже видел, как он входит в мой дом, а бездельникам и шалопаям многого не надо, чтобы распространять по городу сплетни».
Это объяснение успокоило герцога. Однако слабая ревность зародилась в нем вместе со страхом перед Малым и Большим советами[263]. Сие непонятное затруднение разгневало его. Привязанность к графу боролась в душе с недоверием к герцогине, и наконец последняя мысль захватила его настолько, что он не мог уже думать ни о чем другом.
Граф, передав радостную весть возлюбленной, с приближением ночи поспешил к ней, чтобы присутствием подтвердить свои слова. Она приняла его как женщина, которой недоставало только обстоятельств излить любимцу своего сердца всю безмерную нежность. Они впервые могли разговаривать без помехи и наедине. Они сказали друг другу так много, сделали друг другу такое количество заверений на будущее и их учащенно бьющиеся, переполненные любовью сердца подсказывали столь разнообразные ласки и выражения, что вся ночь казалась им состоящей из немногих кратких горячечных мгновений.
Но влюбленные не торопили свое наслаждение. Они хотели постепенно достичь его вершины. Герцогиня была готова все позволить своему возлюбленному и в равной степени разделить с ним высочайшее блаженство любви. Она заверила его в этом сама. Однако, так как его окрыленное вожделение слишком быстро стремилось получить свою часть, герцогиня сопротивлялась искусно, чтобы избежать скорого охлаждения, и желала пройти с ним через все ступени нежности и сладострастия, не упуская ни малейшего удовольствия.
В то время как их души слились в нежной и доверительной беседе и мгновения измерялись пылкими поцелуями, в то время как свободная игра, дерзкие ласки, тихие, неожиданные прикосновения украдкой подготовили их к наивысшему опьянению и подводили к нему все ближе, в то время как прелестной женщине, которая впервые любила, чистейшая натура сообщила новую мудрость и никогда не испытанные вожделения и научила ее переполненную новыми чувствами душу, как надо их выражать, а граф не только отвечал на все это, но благодаря своему чувствительному, нежному сердцу придавал их игре возвышенную мечтательность, в
