— Речь идет о королеве Франции, — начала Жюльетта, — у которой были любовники…
— И она бросала их в Сену после ночи страсти и оргий, — продолжил барон.
Лицо Жюльетты вспыхнуло, и барону внезапно пришла в голову мысль, что именно такая женщина, как Жюльетта, могла бы понять и объяснить сладострастие и жестокость преступлений, приписываемых Жанне Бургундской{380}.
Вновь почувствовав неумолкающую страсть, которую эта женщина всегда пробуждала в нем, Луицци приблизился к Жюльетте и сказал:
— В этой драме есть чудесная картина необузданных удовольствий, бешеных поцелуев, упоительных наслаждений, в которые погружает любовь; это зрелище поразит вас, я уверен.
Жюльетта подняла на барона влажные очи, ее зрачки лучились и дрожали, как звездочки в тумане. Арман утонул в них и в необдуманном порыве решился обнять Жюльетту и, осмелев, как никогда, привлек к себе, нашел губами ее губы и приник к ним.
Жюльетта прижалась к нему, изогнувшись всем телом, но неожиданно снова вырвалась и убежала со словами:
— О! Нет! Нет! Нет!
Луицци захотел последовать за Жюльеттой на спектакль, он был уже уверен, что под маской сдержанности она скрывает сжигающую ее страсть и что, если он сумеет воспользоваться возбуждающим воздействием «Нельской башни», то в тот же вечер Жюльетта подарит ему свою любовь. Но в тот момент, когда он колебался между желанием обладать Жюльеттой и обязанностью ответить на приглашение графини, ему принесли новую записку, в которой он прочитал:
«Господин барон де Луицци не сообщил мне, намерен ли он прийти на назначенную встречу. Я жду ответа, я жду господина де Луицци.
Леони».Еще раз барон напомнил себе, что слабостью подруги сестры нельзя злоупотреблять, и, чтобы избежать новых соблазнов, тут же написал, что будет иметь честь явиться в десять часов к госпоже де Серни.
Тем временем Луицци услышал, как Анри и Каролина весело переговариваются в своей комнате, куда они уже давно отправились, чтобы завершить свои туалеты. Жюльетта вернулась раньше их, и поскольку они приближались, нежно обращаясь друг к другу как добрые супруги, Жюльетта вплотную подошла к барону и сказала:
— Этим вечером я обязательно должна с вами поговорить.
— В котором часу?
— После нашего возвращения из театра.
— Значит, в полночь, — заключил Луицци, высчитывая про себя, успеет ли он вернуться от госпожи де Серни.
— Хорошо, в полночь или позже, как получится, — согласилась Жюльетта.
— Где мы встретимся?
— У меня, если вы не боитесь подняться, ибо я не боюсь вас принять.
Луицци кивнул в знак согласия и взял руку Жюльетты, которая тут же отняла ее с особым выражением лица и сильным вздохом:
— Потом… потом…
Анри и его жена вошли в гостиную, вскоре к ним присоединились Гюстав и дю Берг, и все уехали.
Луицци остался один и задумался о двух свиданиях. Вот мысли, которые посетили его на этот счет:
«Чем больше я вращаюсь в свете, тем больше убеждаюсь, что самое главное место там занимает любовь или то, что сходит за любовь, — удовольствие. Женщины заняты исключительно этим, тайно или явно. Однако им было бы затруднительно посвящать себя любви, если бы мужчины не принимали в том немного участия, хотя последние считают ниже своего достоинства показать, как много они думают о любви, не из скромности, а из тщеславия, чтобы сделать вид, что они серьезны и зрелы. Похоже, роль любопытного наблюдателя, которую я играю посреди всех этих игр, довольно ничтожна. И вот двойная возможность выйти из нее. Жюльетта будет моей, когда я захочу, даже сегодня ночью, если мне будет угодно, но женщина, победа над которой доставит мне совсем иное удовольствие, это госпожа де Серни — женщина добродетельная, женщина с установившимися взглядами: то будет лестный триумф и прелестное времяпрепровождение».
Чтобы хорошо понять каприз барона, который в мыслях оставлял Жюльетту ради госпожи де Серни, нужно заметить, что Жюльетта воздействовала только на чувственность барона, и, как только ее не было рядом, в его воспоминаниях не оставалось и следа от того, так сказать, физического влияния, которое она оказывала на Армана.
Госпожа де Серни, напротив, имела все очарование имени, ума, хорошей репутации, мысли о которых возбуждают желания мужчин, и Луицци, еще взволнованный беседой с Жюльеттой, перенес на целомудренную госпожу де Серни всю страсть, которую пылкая девушка внушала ему.
Надеясь одержать победу над графиней, Луицци продолжал размышлять, ибо не видел способа достичь желанной цели. Что делать, что сказать? После претензии на утонченность, которую он продемонстрировал госпоже де Серни, стоять с дурацким видом, поскольку за душой у него нет ничего, кроме маленького эпизода из рассказа Луизы? Барон вдруг сообразил, что по воле случая до сих пор откровения Дьявола почти всегда освещали фатальные события его прошлого, но ни разу не помогли ему в делах будущих. Дабы не ударить в грязь лицом, он решил узнать все о жизни госпожи де Серни и воспользоваться полученными сведениями во время визита к ней. И тогда, оставшись наконец в одиночестве, он позвал Дьявола, и Дьявол тут же явился, но Луицци поначалу даже не узнал его, настолько тот сжился со своим странным нарядом.
Конец пятого томаТом шестой
I
Аббат
Черные чулки из плотного шелка обтягивали толстые ножки с тонкими щиколотками и весьма мясистыми икрами, этакие ножки в коротких штанишках, ножки, которые так ценят наши бабушки и которые, в сущности, — ужасающее уродство; черные штаны из кашемира, зауженные книзу, украшали худощавые коленки, мощные коротенькие ляжки, кругленький животик и широкие бедра; на узком черном галстуке покоился пухлый двойной подбородок; румяное личико, свежее и улыбающееся, ротик с ровненькими зубками, лицемерные глазки, послушные, слегка вьющиеся волосы и белые надушенные ручки; черный шелковый жилет поверх белоснежной сорочки исключительной тонкости, но без крахмала, без той отвратительной обработки, что превращает белье в кусок картона; сорочка ниспадала свободными волнами и была слегка измята; и в довершение всего, маленький черный однобортный редингот: ни дать ни взять — очаровательный аббатик, когда б то не был сам Дьявол. Но как узнать его, если он спрятал свои копыта в самые прелестные в мире туфли, блестящие, узконосые, восхитительные.
Несмотря на нежелание тратить время на вопросы, Луицци не сдержал удивления:
— Откуда ты, скажи на милость, в таком виде?
Дьявол ответил очень тонким, писклявым голоском:
— Спаивал одного немецкого архиепископа и одного каноника.
— Тоже мне подвиг для такого типа, как ты!
— Из всех дел, за которые я брался, это — одно из самых трудных. Я уж думал, что никогда не введу их в сладкий смертный грех, называемый вами чревоугодием, к которому причисляется и пьянство.
— Людей, без сомненья, не пьющих ничего, кроме воды?
— Совсем наоборот, мой господин, эти молодцы так привыкли к самым вредоносным винам, что даже я чуть не свалился под стол.
— Почему же ты так старался напоить их именно сегодня, если это их повседневная привычка?
— Потому, что они не хмелеют, вот я и предоставил этим ярым иезуитам случай продемонстрировать силу своих убеждений. Бог на самом деле дал человеку еду для восстановления сил, вино для утоления жажды; но он не сказал людям, что им надлежит есть каждый день один или два фунта съестного и пить одну бутылку вина; он сказал: «Воздастся каждому по потребностям». Так вот, знай, вышеупомянутые архиепископ и его каноник постепенно приучили свои желудки к таким чудовищным потребностям, что ты бы содрогнулся. Вдвоем они способны превратить в пустыню стол, накрытый на двенадцать персон с тремя сменами блюд, и их нисколько не обременяет корзина вина с пятьюдесятью бутылками бордо.
— Какое отвратительное обжорство!
— Пусть обжорство, но не чревоугодие, потому что они никогда не пьянеют и не переедают. А ведь в чем общая главная ошибка? В злоупотреблении. В чем суть греха? В излишестве. Так что в день, когда пришлось бы бороться с несколькими чванливыми ангелами за души моих прелатов, мне предстояла бы большая работа, ведь я не имел бы права утверждать, что они когда-либо съели или выпили больше, чем им необходимо. Но я предвидел иезуитские аргументы, которые ловкий противник стал бы использовать в подобной ситуации, и заблаговременно их разрушил. Вот что я сделал, я оставил этих двух допившихся до положения риз святош под столом, где уложил их одного на другого крестом во славу Господа.
Сатана говорил несколько нечленораздельно, слегка пьяным голосом.
