– Ни в коем случае.
– Неужели ты и правда всю жизнь собираешься делать шутки?
– Почему бы и нет? Я больше ничего не умею. И в отличие от тебя я умею хотя бы это. К тому же не думаю, что буду заниматься этим всю жизнь. Пройдет какое-то время, и я пойду на повышение, заменю Нино – шеф меня любит. Я буду просто сидеть и отбирать материал. Шутить будут молодые.
– И ты будешь счастлив?
– Слушай, я буду счастлив, если мы сочиним шутку про эту долбаную, мать ее, Данию!
– Знаешь, я иногда думаю, что хотел бы написать роман. Нет, ну а чего ты улыбаешься? Я серьезно! Я хотел бы написать роман интеллектуальный, но не слишком. Скажем так: Ортега-и-Гассет вполне мог бы читать эту книгу на пляже. Я легко могу представить себе, как он посвящает моей книге несколько драгоценных часов. Во всяком случае, он мог бы сделать это из элементарной любезности, ведь и я когда-то читал его.
– Боюсь, есть одна проблема – ему черви глаза проели.
– Ничего себе! Я думал, ты даже не знаешь, кто это!
– Представь себе – я даже «Восстание масс» читал.
– И как тебе?
– Мультик интереснее.
– Ты все шутишь, ты даже в гробу, наверное, будешь шутить!
– Если представится такая возможность.
– Как ты думаешь, что нужно сделать, чтобы написать роман, который убедит абсолютно всех критиков?
– Попробуй сделать так, чтобы действие протекало в Дублине в течение двадцати четырех часов. Даже не знаю, что тебе еще посоветовать.
– А я для себя вывел вот какую формулу: мне кажется, что современный писатель должен походить на профессионального футболиста. Он должен обладать блестящей техникой (письма), выносливостью и видением поля. Ему надлежит легко и интересно читаться (что-то вроде оголтелого английского чемпионата) и хорошо продаваться (что-то вроде Лиги чемпионов). Уже с первых страниц читатель должен увидеть быстрый гол (завязка) и еще хорошо бы, чтобы судья принял какое-нибудь несправедливое решение, чтобы читатель был не согласен с ним, читатель должен сопереживать команде, сопереживать игроку. Чтобы достичь успеха, книга обязана затрагивать вечные проблемы – любовь и смерть. При этом ей следует оставаться актуальной. В этом случае не обойтись без мобильных телефонов, компьютеров, блогов, бижутерии и любви. Вероятно, мой текст должен обладать некоторыми присущими только ему качествами.
– Или свойствами?
– Не перебивай! Я думаю, что хорошо бы написать роман без буквы «й». Ну, или задействовать нескольких известных современников. Вообще, чем больше знаменитостей заселят страницы моей книги, тем выше шанс, что издатель примет ее – разве нет?
– Непременно! Ты придумал шутку про Данию?
– Нет, повтори новость.
– К берегам Дании прибило стокилограммовую партию кокаина…
– Эта партия настолько понравилась жителям Дании, что уже на следующий день выиграла выборы в местный парламент – так пойдет?
– Пойдет.
«Ну сейчас я тебе напишу финал, сука!» Я одеваюсь, беру шило и выхожу из дома. Мне плохо, но свежий воздух немного отрезвляет меня. Я понимаю, что если в самое ближайшее время не узнаю имя автора – эта книга убьет меня. Уже через полчаса Гёба открывает мне дверь.
– Привет, – говорю я.
– Здорово! Ты что здесь делаешь?
– Впустишь-то?
– Я вообще-то не один, но…
– Я ненадолго. Выпить есть?
– Тебе, может, уже хватит?
– Выпить, говорю, есть?
– Только водка.
– Холодная?
– Ледяная.
– Сколько?
– Две бутылки.
– Можно разговаривать.
Мы садимся в кухне. Все чисто, убрано, в тарелке свежие фрукты. Чувствуется женская рука. Я смотрю на закрытую в спальню дверь.
– Кто она?
– Не важно.
– С каких это пор у тебя такая чистота?
– Да вот, стараюсь, чтобы микробов не было.
– Ничего себе. Сам прибираешься?
– Да нет, конечно, – женщина приходит.
– Ее и трахаешь?
– Не неси чушь!
Я смотрю на закрытую дверь. Гёба наливает. Мы выпиваем. Правой ладонью я прикрываю губы. Ставлю рюмку на стол. Левой Гёба наливает еще. Мы выпиваем. Вновь. Я вытаскиваю шило и кладу на стол.
– Узнаешь?
– Да, я видел его у тебя дома.
– Ты рылся в моей квартире?
– Нет, когда заходил – оно всегда лежало у тебя на столе, рядом с книгами.
– Налей.
– Ты бы хоть закусывал…
– У тебя, кретина, забыл спросить.
Я прикусываю палец. Пытаюсь оторвать заусенец. Смотрю на дверь. Гёба смотрит на меня. Мы выпиваем. Я вытираю губы:
– Гёба, а чем ты сейчас вообще занимаешься?
– Что ты имеешь в виду?
– Да вообще, по жизни?
– В каком это смысле? Тем же, чем и всегда. Фильм вот с тобой собираюсь снимать.
– Ты же мечтал написать роман…
– А, так ты поэтому приехал?
– А почему еще я должен был приехать?
– Ты все-таки думаешь, что это я веду блог?
– Ты читал последний пост?
– Нет, а что там?
– Что там? Там описано, как мы с тобой вдвоем пялили Лидию!
– Не кричи так!
– Ах простите, – издеваясь над Гёбой, я начинаю говорить шепотом – там описано, как мы с тобой, дорогой друг, оттрахали в отделе спецпроектов «Первого канала» мою первую любовь.
– Я понял! Можно не повторять.
– Где твой компьютер?
– Зачем тебе он?
– Где твой, говорю, сука, компьютер?
– Я тебя спрашиваю: зачем он тебе?
– Ссышь, да?! Ссышь, что я найду в твоей почте главы?
– Саня, да какие главы?
– Которые ты выкладываешь, гондон!
– Да у меня Интернет не работает уже дней пять!
Интернет не работает пять дней…
Я толкаю Гёбу, прохожу кухню и открываю дверь. На стуле, прикрыв лицо руками, сидит заплаканная Лена. На кровати, под крохотным одеялом, спит моя дочь.
«Мудак», – говорю я. Лена всхлипывает, Гёба молчит. Дочь спит, я забираю шило и ухожу.
Лифт стоит. Стою я. Я смотрю на лифт. На лестничную площадку выходит Гёба.
– Я тебе завтра позвоню, хорошо? – говорит Гёба.
– Позвони, – отвечаю я.
Дополнение к первому замыслу. Я
Рано, рано меня поздравлять. Долгий был день. Во второй половине, как вы уже знаете, мама отправилась в магазин за картошкой, надорвалась и… и начались схватки, отошли воды, случились тяжелые роды. Дело в том, что пуповина обмоталась вокруг моей шеи несколько раз. Нет, я и раньше об этом знал, но врачи-то не знали. Натяжение, к сожалению, оказалось тугим. Это все осложнило. С кислородом случилась беда. После рождения я не кричу, не похрипываю даже. В палате тишина, мама все понимает. Мама плачет. Медсестра гладит маму по голове и постоянно повторяет: «Тихо-тихо, тихо-тихо, тихо-тихо». Врачи пытаются спасти меня. Я не дышу.
Ничего не хочу говорить, но, мне кажется, главный хирург мог бы выбрать другую тактику ведения родов. Слишком уж много надежд он на меня возложил. Нет, конечно, часть вины лежит и на мне: дело в том, что я, как мог, пытался сам разрешить эту ситуацию – многие малыши распутываются, я тоже попробовал, но в итоге запутался еще сильнее и начал появляться на свет ножками вперед. Вытягивая меня, врач, вероятно, не понимал, что от каждого движения эта веревка жизни еще сильнее сдавливает мою шею. Впрочем, может, и понимал. Наверняка я у него не первый такой клиент. Так или иначе, пока они «работают» со мной, я думаю, что, может, в этом во всем есть какой-то знак? Может, раз все так запутанно, мне и не стоит появляться на свет?
Я гуляю по Москве. Ночь, бульвары, фонари – все дела. Я думаю о Гёбе, о Лене и Лидии. Я думаю о парне из поликлиники, который целыми днями копается в дерьме и, соответственно, о моем отце. Я думаю о маме и людях, с которыми мне однажды посчастливилось познакомиться. Я думаю о ребятах из отдела, покере и окне, из которого вечно виднелась церковь, в которой однажды венчался Пушкин. Я стою возле нее, я смотрю на ТАСС. Серое бетонное здание. Поразительно, думаю я, чего только не найдешь в чреве этого информационного монстра, здесь обитают даже шутники. Я ухожу.
Я иду дальше. Я захожу в «Жан-Жак».
Я пью. Я вспоминаю, как в нашу квартиру приезжал дядя, и как оставался обедать, и как часто оставался ночевать. Я вспоминаю, как дядя, вместо отца, помогал мне с уроками, вспоминаю, как он приходил к нам, и как я ненавидел его, и как мой отец, как отец, которого я обожал, несмотря ни на что, делал вид, что не замечает всего, что происходит. Я смотрел на папу, который садился на веранде за круглым обеденным столом, открывал бутылку и начинал пить, как сейчас я. Один. Один против стола. Я вспоминаю, как смотрел на отца и из двора слышались голоса. Мама и дядя долго о чем-то разговаривали, и после дядя возвращался в дом, забирал у папы стакан и допивал его вино. И я помню, как отец опускал голову и смотрел в стол, и дядя смотрел на моего отца. И молча они сидели так ночами и не говорили друг с другом. Никогда. И я ложился спать и слышал, как на кухне молчат мой отец и мой дядя, и я не мог заснуть, потому что в такие моменты мечтал только о том, чтобы у нас вдруг собрались гости, чтобы стало вдруг шумно и весело, и чтобы все кричали и пели, и чтобы папе моему, папе моему любимому только не было тихо.
