«Зелёные» обыскали кухню, заглянули в котлы, но не заметили затаившегося блатаря. Полагаю, что в момент осмотра он окунулся в зловонную жижу с головой. Повара и прочая кухонная челядь его не выдали. Так пахан и сидел в котле до тех пор, пока «зелёные» не покинули зону.
Чтобы вытащить будущего вождя воровской зоны из убежища, кухонным рабочим пришлось раскурочить крышку.
Всю ночь по зоне шастали группы надзирателей. Начальство, вероятно, опасалось новых беспорядков. Но кроме истеричных выкриков и обвинений «мусоров» в пособничестве «зелёным», приблатнённые во главе с Тля-Тля ни на что не решились.
К утру новоиспеченный пахан, окончательно охрипший от выступлений, сформировал вокруг себя новое лагерное правительство — кодлу. А члены правительства заверили мужиков, что они продолжат традиции «честных воров», потому что являются их корешами.[46] К свите Тля-Тля примазался и Серёга, он сразу преобразился, облачившись в чью-то лепёху[47] и хромовые прохаря-униформу урок, прошедших испытательный срок и как бы принятых в действительные члены сей «почтенной общественной организации».
Два-три дня только и разговоров было о шумке. Выявилось много нового и любопытного. Если верить свежей поросли преступного мира, не уберись «зелёные» после своего самосуда вовремя, им наступили бы «кранты»: Тля-Тля и его верные друзья перерезали б их всех до единого. Только позорное бегство спасло их от верной смерти. Многие наперебой поведали о своих прежних подвигах, как они лихо расправлялись с сучнёй[48] и прочими врагами преступного мира, «чистокровными» сынами которого они себя провозгласили. Их россказни о том, как они разили «падаль» налево и направо, напомнили мне художественные фильмы, где враги падали рядами, колоннами, тысячами. И никак не вязалось с восторгом молодяков виденное мною у вахты: куча пиковин и ножей, отнятых у блатных «зелёными».
Когда я заикнулся о бахвальстве Тля-Тля и его холуёв, Серёга пообещал мне «лично морду набить», если ещё услышит подобное. Вот тебе и друг! И чего же стоит его клятва… Он сказал, что я дремучий фраер и ничего не кумекаю в воровской жизни. Да, я понимал всё не так, как Серёга.
Через пару дней в нашу зону, а таких на пересылке было несколько, я их сам видел, забравшись на конёк крыши барака, бросили очередной этап, на сей раз — из Ленинграда. Тля-Тля встречал питерское жулье у вахты, распростёрши объятия. С кем-то даже целовался. А вечером по этому поводу состоялся, как принято в подобных случаях, «банкет». На нём Тля-Тля поведал о шумке. Причём блатные, в изложении пахана, выглядели как истинные герои. Лишь один Лёвка Бухгалтер дешевнул. «Согнули» его «зелёные». Подлые, ничтожные фраерюги. С изумлением услышал и о том, что урки, держа «оборонку», «подкололи» и землянули несколько десятков солдат. После чего те, трясясь от страха, «выпрыгнули» из зоны. Которая так и осталась непокорённой. То есть — «воровской». Так при мне родилась легенда. По-воровски лживая.
Во время шмона ленинградского этапа Витёк и его дружки рыскали среди зеков и дознавались, есть ли хоть один солдат, демобилизованный из армии. Лучше, если из Берлина. Но такого не нашлось. Были, конечно, и немало, кто воевал. Объявились даже участники штурма Берлина. Но все они уже успели пожить на гражданке. Кто — год, кто — два, а кто и дольше, ведь уже пять лет минуло, как отгремели залпы Великой Победы.
На улице дождик и слякоть бульварная…
На улице дождик и слякоть бульварная.Два старика детский гробик несли.Спьяну икая, кого-то ругая,Как будто ненужное что-то несли.Вдруг в повороте, их путь пресекая,Красивая дама с любовником шла.Словно девчонка, шутя и болтая,Букетик цветов пред собою несла.Хотела она к тому гробу приблизиться,Чтоб детский тот гробик цветами убрать,Но что-то в раздумьи назад обернулася,И на глаза накатилась слеза.Вспомнила дама, как в прежние ночиВ диких мученьях рожалася дочь.Зверски взглянув на тот маленький гробик,И приказала убрать его прочь.Двум старикам, что напилися допьяна,Велела малютку быстрей закопать.Ну а сама побрела к ресторану,Чтобы вином своё горе залить.Дама всю ночь в ресторане гуляла,Грусть и тоска её сердце грызла.Рюмку за рюмкой вино выпивала,Многим казалась коварна и зла.Наутро видали такую картину:Труп статной дамы в канаве нашли,А возле несчастной записка лежала,И только два слова: малютка, прости!
Ещё один банкет
1950, июль
Его презирали и ненавидели все. Весь лагерь. Мне тоже не нравился этот взъерошенный пёс. Вернее, его разнузданное хриплое, словно выполняемое по заданию облаивание. Он, несомненно, тоже ненавидел нас. И так остервенело брехал лишь на зеков.
Ладно, если б это была вохровская овчарка. Её поведение объяснялось бы соответствующим воспитанием — служба. А то ведь натуральный уличный пёс. Такой же бесприютный бродяга, как многие из нас.
Полагаю, что зеков возмущало именно это. Его считали предателем. И обрушивали на кудлатую голову пса с янтарными яростными глазами самые страшные проклятия и угрозы. Оскорбляемое животное не оставалось в долгу, словно понимало, какие гнусности о нём изрыгают и какие кары сулят. Пёс, вероятно, и в самом деле разумел человеческую речь.
Не обременённый служением хозяину, Шарик, а именно так окликал его один из вохровцев, и видно было, что они хорошо знакомы, так вот, этот Шарик, который не имел и малейшего сходства с чем-то округлым, появлялся возле лагеря в то раннее время, когда начинался развод, и бригады пятёрками взявшихся за руки зеков исторгались из жилой зоны, чтобы следовать на объект. Искупать свою вину трудом. Как будто подневольным трудом возможно искупить преступление, даже самое незначительное, «исправиться» — чушь какая! Наказать — да.
Отношение зеков к псу, добровольному помощнику и единомышленнику вохры, которую все звали псарней, было разнообразным. Многие с удовольствием дразнили его, заводили, кто-то готов был растерзать в клочья руками и зубами, кто-то почти не обращал внимания, но ненавидели его, повторяю, все. Или почти все. Я же пытался разгадать, почему Шарик столь враждебно к нам относится. Ведь чем-то мы внушили ему такую нелюбовь. Чем?
Объектом назывался лесосплавный участок, расположенный неблизко от лагеря, километрах в пяти. А может, чуть ближе. До него мы добирались пешим ходом часа за полтора. И всё это время пёс сопровождал нас. И почему-то всегда с правой стороны колонны.
Стоило охраннику крикнуть, например: «Подтянись!», как Шарик моментально отзывался, причём лаял в строй, на нас, а не просто так, в никуда. И это подлаивание нервировало зеков. А некоторых прямо-таки бесило.
Работа наша — тяжелая и опасная. Несчастные случаи происходили не так уж редко. А побеги — только в мечтах. Хотя перед нами и простиралось необозримое под июльским огромным небом пространство вод с туманными, неясными очертаниями противоположного берега. Говаривали, что в этом месте ширина батюшки Енисея достигала трёх с половиной километров. Но это расстояние не воспринималось многими как непреодолимое — там была ВОЛЯ! Не скрою, мне порой хотелось быстро скинуть телогрейку, нырнуть в прозрачные глубины реки и грести, насколько хватит сил, к манящим краснобоким бакенам и дальше, дальше… Искушение…
Я с мучительной тоской смотрел на крикливых чаек и быстрые баржи, издававшие басовитые гудки и гнавшие на нас высокую хлёсткую волну: зазеваешься — с ног сшибёт.
Выше я упомянул о бесполезности применения подневольного труда для исправления человеческих пороков и как расплаты за совершённое преступление. Величайшая глупость — утверждать обратное. Хотя на этой глупости, по сути — лжи, держалась вся бесчеловечная система советских концлагерей. Труд может быть полезен человеку и обществу в целом, если он непринудительный. Когда человек может выбрать себе занятие по интересу. По душе. Но иного выбора, чем подневольное вкалывание, у нас не было. Однако нас насильно никто на лесосплавный участок не гнал. Наоборот — все мы были добровольцами. И в шутку наши бригады звались комсомольскими. Злая шутка. Нас за это большая зона не любила. И жили мы в малой, рабочей. А основная считалась транзитной. К началу июля в многочисленных зонах огромного пересыльного лагеря скопилось около пятнадцати тысяч зеков. Ожидались большие этапы в северные районы страны: на Колыму, Печёру, в Комсомольск-на-Амуре и другие гибельные места. Попасть в обслугу или рабочие бригады пересыльного лагеря считалось большой удачей. Тех, кто продержится до осени, отправляли в местные лагеря, не такие страшные, как, например, на Чудной планете. И даже — в Россию. Я записался в сплавную бригаду тоже потому, что не хотел уплыть на барже на Колыму, где, по воспоминаниям тех, кто там побывал, властвует беспредел и днём и ночью льется человеческая кровь. Но кое-кто стремился затесаться в бригаду, чтобы сбежать. Мечта!