Правда, когда напомнили о гашише, то именинник резонно заметил: а если кто-то обкурится? Разумно. Все согласились с доводом умника Гнилушки, в зоне — безопаснее. А когда ещё кто-то поинтересовался всё-таки, что за мясо мы штевкали,[57] такое нежное и ароматное, Витёк сказал, что через Колю закупил у хозяина молодого барана, тот его рано утром освежевал, а десятник — притаранил на делянку. Объяснение всех устроило и убедило. Кто-то пытался припомнить, когда в последний раз пробовал баранину, и не смог. То ли в тридцать седьмом, то ли позже, но точно — до войны. Значит, десять лет назад.
Я тоже восхищался кулинарным талантом Гнилушки — кто бы мог предположить? Поблагодарив его за угощение, я спросил, сколько же ему лет нынче исполнилось. Он ответил загадкой:
— Столько же.
Выходит, никакого дня рождения сегодня мы не праздновали. А что же было? В честь чего? Об этом я задал следующий вопрос. Витя испытующе посмотрел на меня необыкновенно честными, по-детски чистыми глазами и столь же туманно изрёк:
— Сёдня — праздник. Любой день для нас может стать праздником. Если тебе фарт выпал. Или концом. Если судьба такая. Сёдня кому-то конец, кому-то — праздник, Юра.
Философ! Я конкретного смысла не уразумел. Не в честь же самого барана? Однако продолжать расспрос посчитал неприличным.
Вечером в бараке стоял дым коромыслом. И дым не только от косух, сразу смалили пять башей. Сладкий запах наркотика дразнил всех, кто оказался в этот час в нашей юрте. Некоторые курильщики травки уже захмелели, и не хватало сущей ерунды, чтобы наступил балдёж. И он наступил, когда Гнилушка вдруг залаял. Сначала никто не вник в его выходку. Но гавканье повторилось, и в нём можно было уловить хриплые знакомые нотки. А когда Витя, сам изрядно насосавшись травки, завыл и в его горле что-то смертельно заклокотало, все дружно грохнули и стали корчиться от хохота, не в силах сдержать его судорожные приступы. Тогда и до остальных докатился смысл Гнилушкиного гавканья. Один из участников «банкета», шатаясь и зажимая рот ладонями, побежал блевать — на свежий воздух. Меня тоже мутило. Вот почему Шарик не конвоировал нас после снятия с объекта. Ну и Гнилушка! Как всё обставил, а! Чистодел!
Непрестанный хохот, заглушая дреньканье балалайки и пронзительный голос, певший про чудную планету, сотрясал палатку-барак ещё долго, пока всех обкурившихся не свалили фантастические сны с полётами и прочими чудесами. Каким бы нелепым мне это ни казалось, но я тоже хохотал словно безумный, до резких болей в мышцах живота. Хотя и понимал, насколько глупо смеяться над тем, что налопался собачатины.
Утром я с укоризной сказал Вите:
— И не жалко тебе было выпотрошить несчастного пса?
Витёк воззрился на меня с искренним удивлением.
— Ты — что, Юрок? Какое жалко? Жалко у пчёлки в жопке. А я разделал бы по сортам любого из псарни. И самого начальника конвоя — на шашлык.[58] Вот это — «банкет»!
Ответ был настолько неожиданным для меня, произнесён убедительным — и одновременно таким обыденным — тоном, что я опешил. А внутренне — содрогнулся. Понял, что в словах Вити нет и намёка на шутку. И мне стало на миг жутко. Зато с каким восхищением воззрился на Гнилушку оказавшийся рядом бессловесный пилоправ. Так, наверное, смотрели на своих истуканов, обмазанных кровью, язычники. Beроятно, совсем не то выражала моя физиономия. Витёк, чтобы как-то сгладить эффект своего откровения, слегка ухмыльнулся и по-шутовски гавкнул. А мне вспомнилось первое моё участие в «банкете», произошедшее днём двадцать пятого февраля в избёнке, где проживали Воложанины, и Серёгино угощение халвой, от которой у меня до сих пор горько во рту и ещё горше — на сердце.
Конечно же, вспомнился, не мог не вспомниться, родной Челябинск, Исаак Фридман, отрезанная собачья голова на помоечной решётке, Водолазка. Как мы её спасали…
С дядей Исей давно всё понятно, почему он так поступал, — больной человек. А с Витей — совсем другое. Им-то какие побуждения двигали? Особено беспокоило высказывание о шашлыке из человечины, вовсе не похоже на шутку. И ещё подумалось: если человек себе руку отрубил, чтобы не работать… на «хозяина». Что-то в этом и последнем его поступках прослеживается общее. Если взглянуть на них с позиций логики, науки о правильном мышлении. Ведь чтобы правильно жить, надо правильно мыслить. Даже в концлагере.
Ты ходишь пьяная и очень бледная…
Ты ходишь пьяная и очень бледнаяПо тёмным улицам совсем одна.Тебе мерещится дощечка меднаяИ штора синяя его окна.Прижавшись к бархату авто бесшумного,Ты грустно смотришь в ряды огней.И память прошлого, полубезумного,Мелькают ужасы былых ночей.А на диване там подушки алые,Вино шампанское, «Мартель» коньяк.Глаза янтарные, всегда печальные,Губы искусаны, сама пьяна.Супруг обманутый тобой, неверною,Придя в гостиную, супругу ждёт.Любовник знает: она, покорная,Кляня и плача, к нему придёт.Ты входишь пьяная, полувесёлая,Маня рукой его, к себе прижмёшь.Лишь только лампочки с рассветом тусклые,А ты усталая домой бредёшь.Ты ходишь пьяная, такая странная,По тёмным улицам совсем одна.Тебе мерещится вся жизнь пропащаяИ штора синяя его окна.
Шматок сала
1950, лето
Как удалось Зелинскому в суете штабного барака улизнуть от блатных с неополовиненной продуктовой посылкой партизана, бандеровца. Но благодетели наши, а они на полном серьёзе провозгласили себя защитниками всех советских зеков, тут же пронюхали о своём упущении, вовремя «шурнулись» и нагнали счастливого обладателя мешка домашних солёностей и копчёностей на пороге его землянки. Они ввалились всей кодлой, чтобы исправить ошибку и свершить акт справедливости — грабануть. Правда, заменили жаргонное словечко другим — поделиться. И обращались они к Зелинскому сейчас ласково: мужичок. Но за глаза всех работяг они звали не иначе как быдлом, бесами и даже комсомольцами, чертями, фан фанычами и васями, рабами, мужиками, хамами, фраерами, фраерюгами и прочими обидными словами и кличками. Уж на что на что, а на прозвища блатные рождались сразу изощрёнными мастаками. Так вот, эти великие печальники и радетели за подневольный люд волчьей стаей окружили Зелинского, а Витька Тля-Тля уговаривал его:
— Ты это, музицёк, луцце по-холосэму поделись с людями. Как положено. И мы уканаем, ницего плохого тебе не изделаем.
А обладатель посылки, волнуясь и горячась, что-то непонятное тараторил на своём западно-украинском языке.
— Нэ дам, — наконец произнес он всем понятное слово. — Хиба ж друѓи голодни остануться?
«Дру́ги», похоже, намеревались взять блатных в кольцо. Но и блатные — не фраера и «своего» не упустят никогда. Кто-то из них побежал за подкреплением. Витёк выхватил из-за голенища полуметровую пиковину — остро заточенный металлический штырь в палец толщиной, который для него смастрячил (смастерил) из строительной скобы сочувствующий блатарям работяга из соседней землянки. Тля-Тля приставил орудие убеждения к шее Зелинского. Но выглядела эта зловещая сцена карикатурно: коротышка Тля-Тля и гигант Зелинский. Ну и Витька! Вот тебе и мелкий жалкий воришка! Оказывается, он и на такое злодеяние способен. Да и чему удивляться — он же блатной, а значит — потенциальный насильник и убийца.
Сейчас он, вытряхнув содержимое посылки на нижние нары, воспитывал провинившегося владельца мешка.
— Кулацкая ты халя, — корил Витька Зелинского. — Ково ты хотис воклуг хлена обвести? Меня? Или ево? Ты людей, налод хотис, кулкуль подлый, охмулить. Нецестный ты целовек, Зелинский. Не совецкий. Бинделовец ты. Мы тебя науцим лодину любить, хохляцкая молда. Это тебе не самостийна Уклаина!
Закончив эту краткую политинформацию, Витька справился и с главным — проворно разделил содержимое восьмикилограммовой посылки пополам. Чтобы никому не обидно: и Зелинскому, и народу, который достойно представлял челябинский жулик и хапушник Тля-Тля.
Зелинский, почти двухметровый верзила, тупо созерцал, как его грабят. Глаза его блуждали, словно у сумасшедшего. Вероятно, на гоп-стоп его взяли впервые.
— Ну, цего ты, сука, уставилса? — ещё явственней зашепелявил Витька. — Цево снифты выталассил?
— Це несправедлыво! — тонким, не по фигуре, голосом воскликнул Зелинский.
— Цево, цево? — угрожающе весь встопорщился Витька. — Повтоли, биндела… Ты, цто, плотив советской власти? Контлик!
Похоже, Зелинский и его земляки действительно были против такой власти. И он отважно стоял на своём, поддержанный громко загалдевшими на своём непонятном, очень быстром западно-украинском языке бригадниками.
