а гусь-гуменник! В Прикаспии ему зерно кучей насыпь на поле — не прилетит. Да и зачем: на море безопасней и корм богаче. Так какой же он у нас гуменник, он гусь-морянник!
Или красная утка-хорхаль? Вы уже представляете себе болото, камыши, осоку и там утку? Глубоко ошибаетесь! Птица действительно красноперая и из породы утиных, а кричит, как кошка мяукает, и птенцов выводит… в степи, в заброшенных лисьих норах.
У нас кроншнеп — степная птица. А почему, разве болот нет? Есть. Таких, как у нас, ильменей, култуков и заманух трудно где еще сыскать. Но зачем кулику ходить по болоту, когда у него перо в воде намокает — взлететь не может. Ходи мокни, а рядом корма полным-полно, бери — не ленись: десятки тысяч кузнечиков в степной траве прыгают. Покинул кулик болота, переселился в степь. Кормится в полной безопасности: к нему не подойдешь, не подъедешь, не подползешь. От зверья крылья спасают, а охотник в степи виден за несколько километров.
Кроншнепы появляются в конце июня. К началу августа улетают почти все, и недаром торопятся: велик путь до Африки.
Всем известна охота на кулика с собакой. Птица увидит пса и обязательно поднимет крик, как сорока в лесу при виде зверя. Кроншнеп не ради любопытства подлетает к собаке, а хочется ему увести ее от близкого гнездовья, спасти свое потомство. А на жировке, на пролете, сто собак возьми, хоть от рыла до хвоста увешанных золотыми медалями, — ни одного кулика не приманишь!
Новичок в наших степях вряд ли добудет кулика. Я же не сомневался в успехе и отправился добывать кроншнепов.
Жара доходила градусов до сорока. Всю дорогу безжалостно палило солнце. Соленый пот промочил насквозь рубашку, она, как приклеенная, прилипла к телу. Переливаясь волнами, марево зноя до боли резало глаза. И все же, оглядывая степные просторы, я радовался: нигде не было кроншнепов, — значит, все они у протоков. С трудом взобравшись на бугор, я с облегчением вздохнул, увидев заросшие осокой берега протока Глубокое русло. Зеленой лентой вплетался он в желтую бескрайнюю степь и притягивал к себе желаемой прохладой и возможностью утолить нестерпимую жажду.
С трудом я добрел до воды. Залитая солнцем, она сверкала, словно расплавленное серебро, а вымытый волнами прибрежный песок был прокален солнцем добела. Мне так надоели пот и жара, что я, не обращая внимания на кроншнепов, густо сидящих на берегу, побежал к воде. Сотни птиц взмыли в воздух, иные проносились прямо над головой, но я торопливо стащил засолоневшую одежду, бросился в проток и… обмер! Мне показалось, что я с размаху угодил в котел с кипятком: так горяча была вода в ерике. С опаской оглядев себя: не обварился ли? — вылез и поплелся в тень большого куста тамариска. И неожиданно для себя только сейчас увидел совсем недалеко двигавшуюся по протоку лодку, груженную неводом, а чуть дальше у берега, по пояс в воде, стоял человек и держал крыло невода. Напротив него под большим кустом горел костер, над ним висел небольшой котел.
Каспийские рыбаки — общительные люди, и я направился к стану. Усевшись в тень, падающую от развешанного на кусте паруса, стал наблюдать за ловцами.
Молодой парень, то наклоняясь вперед, то рывком откидываясь назад, греб. На его темных от загара руках, под рукавами белой рубахи, закатанными до локтя, надувались и перекатывались буграми мускулы. После двух-трех взмахов, он загребал одним и тормозил другим веслом — заворачивал лодку и вновь налегал на весла.
Старик, в котором я узнал Карбулаева, быстро нагибаясь, брал верхний подбор невода с поплавками-балберами и выбрасывал его за борт, время от времени коротким взмахом руки указывая поворот гребцу. Безбородое и безусое, с узкими прорезями глаз и прямым тонким носом лицо старика было сосредоточенно и серьезно. Вот он в последний раз нагнулся, поднял и кинул за борт клячу. Парень стал чаще и чаще опускать весла, лицо его покраснело от напряжения, и лодка, зарываясь носом в воду, полетела вперед. У самого берега, ухватив веревку, Карбулаев прыгнул в воду и потянул невод, громко крича:
— Ай, вай, вай!
Из лодки выпрыгнул и парень, подбежал к старику, и они вдвоем стали тянуть невод.
Рыбак, стоявший по пояс в воде, двинулся к берегу. Он согнулся и шел медленно, чуть пошатываясь из стороны в сторону от тяжести длинной сети.
— Чего расселся?! — закричал на меня Карбулаев. — Помогай!
Я вскочил и побежал на помощь.
Сводя к центру крылья невода, к берегу шли казах Карбулаев с парнем, в котором я узнал бухгалтера колхоза «Красный маяк» Круглова. Вместительная мотня невода тихо приближалась. Карбулаев окинул взглядом на ней полукруг балбер и заторопил нас:
— Живей, живей! — И закричал на меня: — Подбор дави к земле! Почему сам не видишь! Из Ставрополья приехал, что ли?!
Я опустил руки по самые плечи в воду и начал придавливать нижний подбор невода к илистому дну.
В мотне заметались судаки, щуки, окуни. Вода забелелась от ворочающихся в плотной куче рыб.
— Взяли! — скомандовал Карбулаев.
Мы дружно выволокли невод на берег. На песке забились и запрыгали красноперые полосатые окуни, серая щука свернулась в дугу, стремительно распрямилась, и от ее удара разлетелась в стороны рыбья мелочь, жерех взвился вверх, громко шлепнулся в кучу.
Старик, отобрав мелкую рыбу, выпустил ее в проток. Обернулся ко мне:
— Хорошо, Михал Григорич, — и улыбнулся. Глаза его еще более сузились, светились радостью. — Ух, как хорошо рыбачить!
— Каков Карбулаев? — кивая головой на него, весело спросил Круглов. — У него кто рыбачьего промысла не понимает, тот и цены не имеет. Как он покрикивал, а?
— Вай, вай, извиняй, пожалуйста, Михал Григорич, — смущенно заговорил старик. — Я хотел… я думал… — И, поняв, что я не помню его окриков или считаю их вполне законными, спокойно пояснил: — В работе забываешься, а как же? — Тронул меня за руку, пригласил: — Пойдем с нами, у нас ушица из окуней доходит на костерке. Ух, вкусная!
Мы пообедали. Рыбаки, развесив сушить на вешалах невод, погрузили рыбу на арбу, уехали к косарям. Я же, решив переждать зной, направился было к зарослям тамариска, как вдруг увидел, что к противоположному берегу кто-то спешит. Вглядевшись, узнал Егора Ивановича Тепишева.
Егора Ивановича в его родном селе прозвали «Башлыком». А он отродясь никогда не носил башлыка, не собирался его иметь, вообще терпеть не мог повязанной шеи и даже никогда не застегивал верхней пуговицы косоворотки, а вот все же прозвали за что-то «Башлыком». Правда, имел он привычку не расставаться с большой, наверное из целой овчины, шапкой,
