еще раз выстрелил дуплетом.
Подбирая добычу, услышал вдалеке топот коня и оглянулся. Выметнувшись из-за бугра, ко мне скакал всадник, потрясая витым арапником. Около меня он на ходу спешился. Кольнув взглядом черных глаз и сдерживая гнев, недобро спросил:
— Браконьерничаете?
— Здесь охота разрешена по лицензиям, — спокойно ответил я.
— Покажите номер ружья, охотничий билет и лицензию.
Разрядив двустволку, я передал ее, билет и лицензию и этим сразу внушил доверие к себе: браконьер ружья не отдаст. Взяв «тулку», он записал ее номер, читая мою фамилию, улыбнулся. Лицо его подобрело, стало привлекательным. Когда на лбу разгладилась суровая морщина, а из-под настойчивых губ блеснули ровные зубы, он показался мне знакомым. Приглядевшись, я узнал его и перестал злиться, что он помешал мне охотиться.
Впервые видел я его года два назад на совещании знатных животноводов Астраханской области. На трибуну быстро и уверенно взошел, как мне показалось, юноша-чабан, но он рассказал чуть ли не о двадцатилетнем опыте работы, обстоятельно доложил о развитии животноводства в колхозе, о работе друзей-чабанов. Когда он уходил в зал, секретарь обкома партии спросил его:
— А вы, товарищ Сапсанов, чего добились сами в своей работе?
— Я? — чабан смутился. — Если бы не колхозники — ничего. Один я — просто чабан, а в колхозе — животновод. Мы сообща.
Второй раз видел совсем недавно. После собрания охотников я вышел на улицу вместе с Михаилом Атановым. От клуба в степь помчалось несколько автомашин, увозя чабанов к отарам, пастухов — к фермам. К нам подошел высокий, статный мужчина и пожурил Михаила, что он не приезжал на дудачиные загоны весной. Пообещав приехать осенью, Атанов проводил его до мотоцикла. Вернувшись, спросил меня: знаком ли я с Сапсановым?
— Слышал его выступление в Астрахани, здесь — что он хороший чабан.
— Чабан отличный! — Атанов помолчал. — А природу любит… охранитель! Там, где он пасет отару, браконьеры не появляются.
Сейчас Сапсанов, посмотрев на улетающих от протока куликов, передал мне ружье и документы, извинился, что помешал. Легко вскочил в седло и поскакал в степь.
ОГОРОДНИК
Председатель вахромеевского колхоза «Моряк» сердился. Голубые глаза посерели, брови насуплены, губы плотно сжаты — все говорило о его недовольстве мною. Высокий, с привычкой широко расставлять ноги от долгого пребывания на уходящей из-под ног во время морских штормов палубе, в белой рубашке, резко оттеняющей черный загар сильных рук, заключая разговор, крикнул мне:
— Думать больше ни о чем не могу! Убрать, немедленно убрать!
— Нельзя, Николай Павлович, — снова предупредил я.
— Вам нельзя — сам уберу! — Анашкин круто повернулся и вошел в здание правления колхоза.
«Вот и этот начинает самоуправствовать», — недовольно подумал я, глядя ему вслед.
Значит, опять не повезло колхозу «Моряк» с председателем, ну хоть криком кричи. Недавно одного сняли за самоуправство. Колхозники со всех сторон обдумывали кандидатуру руководителя артели, вспоминали, каким был, каким стал, как работает, может ли руководить, умеет ли советоваться с людьми, и к утру третьей ночи единогласно проголосовали за Анашкина. Николай Павлович вырос в Вахромееве, рыбачьем селе, у всех на глазах. До войны долго был бригадиром на лову, большие уловы брал, места знал и море любил — вот и шла к нему удача. Но, видимо, успехи вскружили голову, захотел еще большей славы… И однажды застала его охрана рыбнадзора в запретной зоне. Сняли его с бригадиров, но звеньевым оставили.
Вскоре началась война.
Ушел на фронт звеньевой Анашкин. Побывал в Сталинграде, на Курской дуге, воевал в Белоруссии, дошел до Берлина, не имея даже царапины.
Говорят, солдат за плечами в вещмешке смерть носит, кроме жезла маршала. Нет, трус смерть носит за плечами и о ней думает, а солдат о жизни мечтает, он о войне и рассказывать не умеет. Попросишь фронтовика вспомнить былые походы, он помолчит и вдруг расскажет, как в Сталинграде было трудно командам баркасов на переправе, а сам десятки раз ходил в атаки в самом городе. Или о Польше: куда, мол, ни кинешь взглядом — зеленые, черные лоскутные полоски и без конца межи, межи, ни взгляду радости, ни трактор выпустить некуда; мелко все — простора нет…
Собирался уже Николай Павлович домой прийти целехоньким, да при штурме рейхстага пуля отыскала и его.
С рукой на перевязи, с орденами и медалями приехал в село. Встретили его шумно, радостно. Дня через три собрание созвали, попросили рассказать о военных походах, А он… обрушился на председателя и бухгалтера — дисциплина, мол, в колхозе хуже стала, чем до войны, учет в бухгалтерии никуда не годный.
Председатель неплохой человек, но не простил такого выступления Анашкину и все держал его в звеньевых, пока не ушел директором МРС. Без него хуже стало в артели — начали меняться председатели, то один, то другой, а там уже и третьего выдвигают…
Пока знакомится — дело страдает. Познакомится, а рыбаки-умельцы и без его руководства план выполняют, вот ему, председателю, ни за что ни про что почет! Смотришь — зазнался, начал самоуправствовать, забыл, что он не хозяин, а уполномоченный колхозников.
Хорошо в соседнем селе — десять лет во главе артели Борис Федорович. Он всех знает, на его глазах люди повырастали: пришел — парнишка босиком бегал, а сейчас — уже завуч средней школы. У них в прошлом году клуб на триста мест построили; на ферме скот породистый, удои богатые; культреюшки в море рыбаков обслуживают; теплицы, сад, большой огород. Что говорить — хозяин! Райком партии рекомендовал его в райисполком, колхозники приуныли, а он отказался. «Я и здесь расту. Пришел сюда, — неграмотным не был, а сейчас рыбвтуз заочно заканчиваю». Кое-кто ругает его — от повышения отказался, а по-моему, хорошо Борис Федорович поступил…
Так раздумывал я, стоя у порога, а из дверей правления выскочил мальчишка, дежурный по правлению, и помчался в край села. Я проследил за ним и улыбнулся, разгадав замысел Анашкина.
В кабинете я застал его за чтением газеты.
— Ишь, никакой оговорки… Ишь, запрещается, и все тут! — Он сердито хмыкнул. — Ладно, без оговорок уберу!
— Опять акт, Николай Павлыч?
— Да вы все почему о колхозе не думаете?
— О колхозе, но и о государстве.
— Нет, ты не темни! — Анашкин встал и вразвалку зашагал по просторному и светлому кабинету.
В дверь постучали. Анашкин отозвался. Вошел молодой красивый парень, счетовод колхоза. Николай Павлович остановился около стола, спросил:
— О потраве на огороде и бахче знаешь?
— Слышал.
— Согласен отстрелять?
— Запрет, стрелять нельзя.
— Это черт знает что такое! — взорвался Анашкин. — Он же колхоз разоряет… А если он нас захочет слопать — тоже его не тронь?! Не
