хотите — не надо, — он шагнул к двери.
— Подожди, Николай Павлович, — остановил я его, наконец догадавшись, как помочь ему.
По телефону связался с председателем районного охотобщества, все рассказал ему. Тот пообещал помочь. Немного успокоившись, Анашкин принялся разбирать бумаги. За окном шумно прошли девчата. Моряна сердито сопела в щели окон, трепала широкие листья тополя, и он что-то непрерывно лопотал. Ветки раскидистого клена прислонились к стеклам, и тогда в кабинете на пол ложился солнечный подвижный ковер. Когда зазвонил телефон, Анашкин кивнул на него: по звонкам было слышно, что звонят из района. Выслушав ответ из охотобщества, я весело взглянул на Николая Павловича, сказал:
— Область разрешила отстрел, собирайся.
— Я ведь не охотник, — Николай Павлович смущенно улыбнулся. — Помешаю еще. — И горячо попросил: — Иди сегодня, Михаил Григорич! Выручи, пожалуйста.
Я пообещал, хотя кабан, повадившийся на огород и бахчу колхоза, казался мне необычным: все в ильменях, в камышовых крепях, в травах островов, а этот почему-то на огороде. А если необычный — как он будет вести себя? Вообще дикий кабан боится человека, но бывали случаи в зарослях: после выстрела зверь сшибал охотника с ног. И это понятно. Стоит вепрь, прислушивается или самозабвенно пасется, и вдруг — выстрел! Кидается прямо вперед, и беда, если ты оказываешься на пути бегущего. Не шутка, когда десяти-, а то и двадцатипудовая туша налетит. Хорошо, если откинет в сторону, а то подомнет копытами в грязь. Потом будешь рассказывать о нападении дикого вепря.
Раненый зверь, когда иного выхода нет, нападает на охотника; обычно же предпочитает спасаться бегством. На собак смел, волка, даже небольшой стаи, не боится, а с человеком встречи избегает, особенно со смелым. Правда, стоит сказать, что трусливые на него и не охотятся. Встречаются среди начинающих, но они или быстро излечиваются от этого позорного недуга, или еще быстрее оставляют такую охоту.
Знал я, что при ночных засидах на кабана нельзя курить, ходить в сапогах, смазанных дегтем, ружье насухо от масла надо вытереть, чтобы путь зверя был в ветер. Многие повадки кабана знал, охотился на него со сворой собак, но на засидках не добывал ни одного. Ну, а коль сам чего-то не делал, то это не знание, а только подготовка к знаниям. Поэтому я и отказывался, а когда Анашкин уговорил, пошел на засиды с опаской и не уверенный в успехе.
Просидел до рассвета, комаров покормил, слышать слышал кабана, но на меня он не вышел. Утром я осмотрел огород и бахчу. Зверь перепахал немалый участок кукурузы, погрыз десятка три тыкв и арбузов и спокойненько ушел в камышовые крепи.
Сообщив в райохотобщество о своей неудаче и хитром кабане, уехал в степь на строительство овчарни. Вечером, возвращаясь в село, увидел идущего по дороге человека. Одет он был легко, в поршнях, шел быстро, за плечами у него было ружье. Нагнав, увидел Филиппова. Я потеснился, он сел в рессорку, поставил между ног двустволку, спросил:
— Большой?
— По следам и свинороям пудов на пятнадцать. Пешком, Иван Степанович?
— Да, свое хозяйство смотрел. Зашел на Авляйкин бугор — выводились лисы. У Мечетного протока волков видели, поспрашивал о них в Воскресеновке. За Буранным хатоном зарос ерик — в морозы зайцев там будет полно.
Было так тихо, что паутинка, зацепившись за стволы ружья, не шевелилась, неподвижно застыв в воздухе. Марево зноя как будто колыхало бугры. Они сказочными курганами высились над степью, а на них сторожевыми всадниками былых времен отсиживались огромные беркуты, чуть приподняв крылья. Грачи бродили по травам, временами раскидывая крылья, бочком прыгали, ловили кузнечиков.
Филиппов посмотрел на небо, смочил слюною палец, отвел руку в сторону, заключил:
— К ночи ветер потянет, и не сильный. Это-то нам и надо.
На огороде и бахче Иван Степанович тщательно осмотрел все следы, пороины, входные и выходные тропы кабана. После восхищенно сказал:
— Какие красавцы арбузы! А ведь еще до войны здесь даже не знали, как они растут. И картошку, Миша, из-под Казани возили сюда. Из-под Ка-за-ни, легко сказать. Там она полушка воз, да дорог перевоз! Пойдем к сторожу, пусть-ка арбузиком угостит.
— А кабан?
— Кабан? — старик рассмеялся. — Да он тоже новичок. Лет десять назад в сильную моряну все наши погибли. Завезли из Астраханского заповедника, под охрану взяли. Много развелось. Ну а этот, — Филиппов показал рукой на ближние рытвины в кукурузе, — наверное, на родине своей похаживал на бахчи и огороды. Но не хитрый, а вот отвадить его от бахчи не удастся, привык…
Солнце еще золотило махалки камыша, когда мы замаскировались у выходной тропы зверя из камышовой крепи. Рядом — тихий шепот ветра в камышах, на протоке оголтелый крик грачей, усаживающихся на ночлег в ивовых рощах; в степи, на огороде и бахче — неумолчный, звенящий перелив сверчков, над головой — писк камышовок. Они, маленькие, желтые, прыгают по длинному листу, повисают на качающемся стебле, зорко рассматривают нас и тревожно попискивают. От бесчисленного обилия комаров нет никакого спасения, их беспощадные жала проникают даже сквозь брезент плаща и рукавиц. Лица у нас замотаны платками, но и это не спасает от укусов. Для комаров раздолье — шевелиться нам почти нельзя, слух у кабана чуткий.
Когда стемнело, на тропе показался кабан. Приближался он бесшумно, почти сливаясь серой шерстью с камышами. Длинное, словно обрубленное рыло опущено низко к земле, белые клыки полукругом загибались над верхней губой. Шел медленно, временами останавливался, прислушивался, глубоко втягивал воздух или глухо, угрожающе сопел. Бока высокого и узкого тела, созданного природой для бегания по камышовым крепям, периодически вздымались. Вскоре с тропы нанесло резким запахом свиньи.
В меня впились, наверное, несколько тысяч комаров, я терял терпение от невыносимой боли и, чтобы удержать желание согнать их, прикусил губу.
Вдруг кабан остановился. Мне показалось, что он разглядывает нас. Глаза маленькие и свирепые, поза угрожающая. Он грозно сапнул, щелкнул челюстями. Наверное, почуяв что-то неладное, начал тихо разворачиваться на тропе, подставляя шею под выстрелы.
Филиппов кивнул, выстрелы наши раздались разом. Зверь от испуга подпрыгнул. Я еще раз нажал на спуск.
— Сейчас упадет, — бросил мне Иван Степанович, остервенело давя комаров. Руки у него покрылись кровью. — До чего же злы, стервецы, — старик принялся хлопать себя по плечам.
Кабан пробежал по камышу с десяток шагов, свирепо ревнул и затих, послышался треск камыша.
В селе, несмотря на позднее время, чуть ли не все собрались около «огородника и бахчевика», занявшего всю арбу. Иван Степанович в сторонке расспрашивал чабанов о волчьих выводках, интересовался, где скопились зайчишки, где бродят лисы. Анашкин, осмотрев кабана, подковырнул:
— Михаил Григорич, а
