Я не могу сдержать улыбки.
Он смотрит на меня почти что с неприязнью.
— Вы правы, — говорит он, — человек предполагает, а Бог располагает. Пока мы тут нервничаем, что не клюет — может быть, он уже где-то барахтается в сети.
— В сети?! — Я потрясен.
— Ну, улыбайтесь, — слышу я голос Цезаря, — вы вот все говорите только о невиновной девочке, а я думаю еще и о мертвом мальчике.
Я настораживаюсь.
О мертвом мальчике?
Ах да, Н., о нем-то я совсем и забыл.
Я думал обо всех. Обо всех, даже иной раз о его родителях. Тоже, правда, без особой нежности, но о нем — ни разу. Никогда. Мысль о нем больше ни разу не приходила мне в голову.
Да, этот Н.!
Этот убитый. Камнем.
Тот, которого больше нет.
Призрак
Выхожу из «Лилии».
Быстро иду домой, и мысли об Н., которого больше нет, уже не оставляют меня.
Они сопровождают меня ко мне в комнату, в мою постель.
Мне надо спать.
Хочу спать.
Только уснуть не могу.
Снова и снова я слышу Н., который говорит: «Вы совсем забыли, господин учитель, вы ведь тоже виноваты, и вы ведь приложили руку к моему убийству. Кто тогда вскрыл шкатулку: я или вы? Разве я вас не просил тогда — помогите мне, господин учитель, я же ничего на самом деле не сделал — но вы хотели внести свои поправки в расчеты, значительные поправки. Знаю, знаю, да и что теперь говорить, дело прошлое».
Да, что теперь говорить, дело прошлое.
Часы идут, но раны остаются.
Все скорее бегут минуты.
Они пролетают мимо меня.
Вот начинают бить часы.
«Господин учитель, — снова слышу я голос Н., — помните тот урок прошлой зимой, мы проходили тогда средние века, и вы рассказывали, что палач, прежде чем приступить к казни, всегда просил у преступника прощения, за то, что должен причинить ему великую боль, потому что вина искупается только виной».
Только виной?
И я думаю: разве я — палач?
Мне нужно у Т. просить прощения?
И меня не оставляет одна мысль…
Я встаю.
— Куда?
— Куда угодно, только б подальше отсюда.
— Стой!
Он стоит передо мной, Н.
Я не могу пройти сквозь него.
Голоса больше не слышно.
У него нет глаз, но он смотрит на меня в упор.
Я включаю свет и начинаю разглядывать абажур.
Он весь в пыли.
Все думаю о Т.
Приплывет он на наживку или?..
И вдруг Н. спрашивает:
— Почему вы думаете только о себе?
— О себе?
— Вы все время думаете о рыбе. Но теперь, господин учитель, вы и рыба — одно и то же.
— Одно и то же?
— Вы же хотите поймать ее — разве не так?
— Да, конечно, но почему я и рыба — одно и то же?
— Вы забыли про палача, господин учитель, про палача, который просит у убийцы прощения. В тот сокровенный час, когда одна вина искупается другой, палач сливается с преступником в одно существо, убийца каким-то образом растворяется в палаче, вы понимаете, господин учитель?
Да, я постепенно начинаю понимать.
Нет, сейчас ничего больше знать не хочу!
Я боюсь?
— Вы уже могли его поймать, но отпустили еще поплавать. Вы даже начинали ему сочувствовать…
— Да, у его матери совсем нет для него времени…
— Но вам надо подумать и о моей матери, и, в первую очередь, обо мне! Если вы ловите рыбу не из-за меня, а ради девочки, ради девочки, о которой вы тоже перестали думать…
Я прислушиваюсь.
Он прав. Я о ней больше не думаю.
Вот уже сколько часов.
Как она на самом деле выглядит-то?
Становится все холоднее.
Да я едва ее знаю…
Ах да, ну, конечно же, однажды я видел ее всю, но то было при свете луны и небо было покрыто облаками. Какие же у нее волосы? Темные или светлые?
Смешно, но я этого не помню.
Мне холодно.
Все уплывает…
А на суде?
Помню только, как она мне тогда кивнула, перед тем как рассказать правду, тогда-то я и почувствовал, что должен о ней позаботиться.
Н. настораживается.
— Она вам кивнула?
— Да.
И я вспоминаю ее глаза.
— Господин учитель, но ведь у нее совсем не такие глаза! У нее маленькие, хитрые, бегающие, вечно все высматривающие, на самом деле у нее вороватые глаза!
— Вороватые глаза?
— Да.
И вдруг он делается удивительно торжественным.
— Глаза, которые на вас смотрели, господин учитель, это были не глаза девочки. Это были другие глаза.
— Другие?
— Да.
Лань
Среди ночи раздается звонок в дверь.
Кто там?
Или мне показалось?
Нет, вот опять звонят.
Вскакиваю с кровати, набрасываю халат и выбегаю из комнаты.
Снаружи стоит хозяйка, заспанная и растрепанная.
— Кто пришел? — спрашивает она встревоженно.
— Кто там? — спрашиваю я через дверь.
— Уголовная полиция!
— Иисус-Мария! — в ужасе вскрикивает хозяйка. — Что же вы натворили, господин учитель?
— Я? Ничего.
Полиция входит — двое полицейских. Спрашивают меня.
— Так точно, это я.
— Нам нужно кое-что уточнить. Одевайтесь, поедете с нами.
— Куда?
— Все вопросы потом!
Я торопливо одеваюсь — что происходит?
Потом сажусь в авто, полицейские все так же молчат.
Куда мы едем?
Красивые дома сменяются неказистыми. Проезжаем бедные кварталы, попадаем в район роскошных вилл.
Мне становится страшно.
— Господа, — спрашиваю, — во имя Господа Бога, что же происходит?!
— Все вопросы потом!
Вот и конечная остановка, едем дальше.
Ну да, теперь я знаю, куда лежит наш путь.
Высокие ворота открыты. Мы въезжаем внутрь, никто нас не останавливает.
В холле полно народу.
Я узнаю старого привратника и того слугу, который провожал меня в розовый салон.
За столом сидят высокий полицейский чин и секретарь, составляющий протоколы.
Все смотрят на меня враждебно и испытующе.
Что же я натворил?
— Подходите ближе, — говорит мне высокий полицейский чин.
Я подхожу ближе.
Чего от меня хотят?
— Нам нужно задать вам один вопрос. Ведь вы хотели вчера говорить с милостивой фрау… — Он указывает направо.
Смотрю туда.
Там сидит дама в длинном вечернем платье, ухоженная и элегантная… Ах, мать Т.!
Смотрит на меня с ненавистью. Почему?
— Итак, отвечайте же! — слышу я голос полицейского.
— Да, — отвечаю я, — я хотел поговорить с милостивой фрау, но у нее для меня не нашлось времени.
— А что вы хотели ей рассказать?
Я запинаюсь… но это не имеет смысла!
Нет, я не хочу больше лгать!
Ведь мне уже была видна сеть.
— Я только хотел сказать милостивой фрау, — медленно начинаю я, — что у меня есть определенные подозрения насчет ее сына…
Я не продолжаю, мать Т. вскакивает.
— Ложь! — выкрикивает она пронзительно. — Все это ложь! Это он виноват, только он! Он довел моего сына до смерти! Он, он!
До смерти?
— Что происходит?! — кричу я.
— Тихо! — прикрикивает на меня полицейский.
И тогда я узнаю, что рыба попалась в сети. Его уже вытащили на берег и больше он не дрыгается. Все кончено.
Час назад, вернувшись домой, мать нашла у себя на туалетном столике записку. «Учитель довел меня до смерти».
Мать кинулась в комнату Т. — он исчез. Она подняла весь дом на ноги. Обшарили всё, ничего не нашли. Обыскали парк, кричали «Т.!» и снова — «Т.!» Ответа не было.
Наконец его нашли. У канавы.
Там он и повесился.
Мать Т. смотрит на меня.
Не плачет.
Она не умеет, вдруг приходит мне в голову.
Полицейский протягивает мне записку.
Клочок бумаги с оборванным краешком.
Внезапно меня осеняет: может, он написал еще что-нибудь?
Смотрю на мать Т.
— Это все? — спрашиваю у полицейского.
Мать отводит взгляд в сторону.
— Да, все, — отвечает полицейский. — Объясните, что вы хотите этим сказать?!
Мать Т. — красивая женщина. Декольте у нее сзади глубже, чем спереди. Наверняка ей никогда не пришлось испытать, каково это — когда тебе нечего есть.
На ней элегантные туфли, а чулки такие тонкие, как будто их вовсе нет, а вот ноги у нее толстые. А что это за запах? Наверняка у нее дорогой парфюм… Но совершенно неважно, чем она душится.
Если бы у папы не было концерна, мама бы пахла только собой.
Вот она смотрит на меня почти насмешливо.
Два прозрачных круглых глаза…
Что сказал Т. в тот раз, в кондитерской?
«Но, господин учитель, у меня же глаза не рыбьи, у меня глаза лани, и моя мама тоже всегда так говорит…»
А он не говорил, что глаза у них похожи?
Уже не помню.
Не свожу взгляда с его матери.
Ну погоди у меня, ты, лань!
Скоро выпадет снег, и тебя потянет к людям.
Но я прогоню тебя обратно.
Обратно в лес, где снег метровой глубины.
Где ты закоченеешь на трескучем морозе…
