– Если не возражаете, – она смущенно отвела глаза, – за знакомство выпьем чарочку коньяка.
– Для меня большая честь поднять рюмку коньяка за здоровье моей землячки, – у меня от волнения задрожал голос, – ведь я тоже табасаран!
Не успел я выговорить последнее слово, как Зарра вскочила, обняла меня, у нее заблестели глаза. Наконец, краснея, запинаясь, выдавила из себя фразу:
– Ведь, я с первых минут встречи чувствовала, что нас связывает что-то большое, родное! Это – судьба!
Она растрогалась до слез: «О боже, есть справедливость на Земле!» Она долго успокаивалась, вспоминая родной край: его изумительную природу, Хучнинский водопад, «крепость семи братьев и одной сестры», больше всего она говорила о гостеприимстве земляков. Зарра успокоилась. Она извинилась за слезы умиления, стала спешно накрывать стол, как это умеют делать дагестанские женщины. Я раскупорил бутылку коньяка и разлил приятно пахнущую жидкость по стаканам.
За наш импровизированный стол мы вежливо пригласил наших соседей. Но те, пряча глаза, от нас сконфуженно отвернулись. Видимо, им стало совестно за свое невежливое поведение. Они почувствовали себя стесненно, глазами друг другу сделали знаки, мол, «выйдем». Они встали с полок, не стесняясь нас, стали переодеваться в парадно-выходные костюмы. По тому, как девушка тщательно одевалась, наводила макияж, было понятно, что они собираются в ресторан. По блеску в глазах Зарры я понял, что она рада их уходу.
«Видимо, при первой же встрече в купе между моими спутниками пробежала искра недоверия. Но когда они успели почувствовать друг к другу такую глубокую неприязнь, – я заметил, что тоже нетерпеливо ожидаю их ухода, – возможно, со временем причина их ссоры сама собой раскроется».
* * *
– Причина? Мой земляк, причина сокрыта вот здесь! – она резким движением руки содрала с лица шаль.
– О, боже, какое наказание? Что за лицо? В кого ее превратили? – девушка страшно побледнела, вся задрожала, закрыла лицо руками, упала на пол и зарыдала.
Мы с парнем подняли ее на ноги, уложили на полке. Парень обнял ее за плечи, стал успокаивать. Но девушка истерично кричала, вырывалась из рук. Зарра передала мне стакан минеральной воды. Я брызнул девушке в лицо пригоршню воды, успокоил, привел в чувство.
В купе установилась гробовая тишина, только снаружи был слышен ритмичный стук колес вагона о рельсы. И в этой тишине я, как смертный приговор, услышал могильный голос Зарры:
– Если бы меня наказал бог! – вдруг она захныкала. – Тогда это было бы не наказанием, а моей наградой! Наказали меня люди с фашистской свастикой на рукавах!
Я был поражен не видом ее лица, а тем, как, с какой интонацией она эти слова выговорила.
«О, Аллах, что за лицо, за что ее так жестоко наказали? – встрепенулось мое сердце. – У нее же нет половины лица!» – не верил я своим глазам.
У Зарры на правой части лица вместо щеки выступала костлявая беломраморная скула. Скула была обезображена обтянутой гармошкой сизо – голубой сморщенной кожей с багровыми и синеватыми разветвлениями и молочного цвета прожилками внутри.
Я задрожал. Это обезображенное лицо молодой женщины в моем сердце одновременно вызвало смесь жалости, ужаса, отвращения. Мне казалось, что это не реально, что я вижу какой-то страшный сон. Мне не хотелось верить, что современный человек может быть таким жестоким, что он лицу женщины может нанести такое средневековое увечье. Я потерял ощущение реальности времени. Я плохо соображал. Застыл на месте. Чувствовал, как зябну, словно, вся моя кровь из тела отхлынула к сердцу. Сердце бешено забилось, готовое вот-вот разорваться. Оно безостановочно скакало, пугливо билось о грудную клетку. Стучало в моих ушах так звонко, как молот по наковальне. Еще одно мгновение, оно не выдержит такого натиска и разорвется. Руки стали ватными, а ноги подкашивались.
Я прилагал усилия, чтобы в легкие набрать воздух, вытаращенными глазами, заворожено глядел на ее обезображенное лицо. От напряжения слезились глаза, не хватало сил, чтобы выдохнуть набранного в легкие воздуха. Я задыхался. Одновременно и жалел Зарру, и ненавидел.
– Вот такая реакция бывает у всех людей, когда перед ними открываю свое второе лицо! – еле слышно выдохнула Зарра. – Боюсь, даже на том свете не найду себе места, где бы могла прятаться от ужаса и презрения людей, которое вызывает мое изувеченное лицо! Вы думаете, мне легко жить с таким лицом, мириться с презрением людей? – из ее глаз брызнули слезы. – Я мечусь между жизнью и смертью, между светом и тьмой и нигде не нахожу душевного покоя! Я на свете до сих пор не нашла ни одного живого существа, способного проявить ко мне хоть элементарное сострадание, ни одной живой души, пожелавшей спасти мою загубленную душу! О, боже, как жестоко я наказана за любовь к мужу и сыну, за верность Родине! Разве я заслуживала этого наказания?! За что ты подвергаешь меня таким испытаниям? – легла на лавку лицом к стенке и навзрыд заплакала.
Она долго плакала, выплакала все слезы, успокоилась, встала, привела себя в порядок; несколькими ловкими движениями рук опять укутала лицо шалью.
– Ради бога, мой земляк, простите меня за женскую слабость. Это нервы… Я давно не встречалась с человеком, который проявил бы ко мне сострадание. Вот и не сдержалась.
В ее глазах была такая отрешенность, такая убийственная скорбь, что я от стыда и слабость за себя, за всех людей на свете готов был провалиться сквозь землю.
– Нет, я в своих бедах никого не виню… Если виновата в чем-то, то я сама… Я не упрекаю и Вас, молодые, – обратилась к молодой чете, – за презрение ко мне. Так устроен весь мир, сам процесс естественного отбора… Просто тогда, когда полмира находилось под кованым сапогом Гитлера, судьбе было угодно, чтобы я оказалась там, где меня опозорили, растоптали, стерли в порошок. Война одних убила, других искалечила, третьи в ее горниле остались живыми, четвертые пользуются благами победителей войны. Мне дает силу сознание того, что таких, как я, изувеченных душевно и телесно, искалеченных войной, у нас в стране тысячи и миллионы. И у каждого из них своя личная беда.… Я родилась несчастливой, иначе, почему среди миллионов советских людей, убитых фашистами, не оказалась и я?
Она заглянула мне в глаза: ее вопросительный взгляд, сознание того, что я ей ничего существенного не отвечу, эти по-детски вопрошающе протянутые ко мне руки сбили меня с толку; моя голова была опустошена, я виновато опустил глаза перед ней.
Ее лицо, вернее, то, что осталось от лица, было матовым; красиво очерченные припухлые губы нервно дергались. Она жестом руки попросила, чтобы я сел поближе к ней. Я был потрясен увиденным, бескрайним горем несчастной женщины, был обескуражен, разбит и еле держался на ногах. Но должен был успокоить мою прекрасную незнакомку. Вместо этого она взяла мою руку в свою и стала успокаивать меня.
У меня мысли перепутались, я забыл, что делаю в этом вагоне, куда направляюсь. Я был в тумане, глаза плохо видели, сердце меня не слушалось. Не схожу ли я с ума? Вдруг пелена спала с глаз, я вернулся в реальный мир. Заметил, что молодая пара, которая собиралась уходить в ресторан, обнявшись, затаив дыхание, слушает исповедь Зарры.
– Благодарю Вас, мой соплеменник, за сердобольность, за то, что приняли меня такой, какая я есть. Вы не испугались, не оттолкнули меня от себя. Не проявили своего омерзения, не выразили ко мне животную неприязнь. А я к такому отношению людей никак не могу привыкнуть. Это для меня самое страшное наказание, страшнее фашистского карцера. Вот так я живу, нет, существую более двадцати лет, – она говорила, не уставая, видимо, решилась выговорить все, что на душе накопилось. – Вы, мой соплеменник, из другой закваски. Вас небеса одарили чутким сердцем, отзывчивой душой. Вы склонны к состраданию, пониманию, участию в жизни тех, кто обижен судьбой. Поэтому таким, как Вы, тяжело тянуть свой гуж, – вдруг у нее настроение переменилось, глаза засияли. – Ох, видели бы Вы меня двадцать лет назад, когда мне было шестнадцать лет! Поверьте, я тогда не была Венерой, но была первой красавицей города. Девушка выше среднего роста, с красивой мордашкой, на которой играла кровь с молоком; с огромными смолистыми глазами, прямым чистым лбом. Мое лицо украшали прямой узкий греческого типа нос, спелые, как черешни, губы. А волосы? Какие были у меня волосы: густые, каштановые, волнистые, длинные до пят! Они многих мужчин сводили с ума. По мне все парни, не только парни, все мужчины нашего города сходили с ума! Но жизнь человеку порою диктует свои суровые условия! За один день войны, за одну допущенную ошибку в среде фашистов я лишилась сына, мужа, лица, чести…
Я видел, сколько горя, отчаяния, презрения к себе испытывает эта несчастная женщина! Какое сердце должно биться в груди, чтобы двадцать лет жить с такой страшной болью в сердце, терпеть человеческое равнодушие, порою унижения, презрение?!
