Я видел, сколько горя, отчаяния, презрения к себе испытывает эта несчастная женщина! Какое сердце должно биться в груди, чтобы двадцать лет жить с такой страшной болью в сердце, терпеть человеческое равнодушие, порою унижения, презрение?!
Зарра заметила давно разлитый в стаканы коньяк. Она легким движением руки один стакан подтолкнула ко мне, другой подняла:
– Выпьем за советскую женщину, рожденную богом, выдержавшую все муки фашистского ада, – чуть подумала и добавила, – даже победившую смерть! – отпила пару глотков коньяка, стакан поставила на стол.
– А я произношу тост в честь советской женщины, – с дрожью в голосе вымолвил я, – принесшей нам славу победы, переборовшей лютый страх и фашистов! – я тремя глотками опустошил содержимое стакана.
Мы чуть перекусили, вилками ковыряясь в своих тарелках, каждый ушел в свои думы. Нужна была пауза, чтобы Зарра успокоилась, собралась с мыслями. Мне тоже нужна была передышка. Я должен быть терпеливым, любезным, чутким, взвешенным в своих суждениях и ни в коем случае не ранить сердце этой женщины. Мои мысли должны быть чистыми, задаваемые вопросы лаконичными, недвусмысленными. Главное – не выдать свои глаза. Глаза – зеркало души человека, в которых отражается вся его сущность. Не дай бог, чтобы они подвели меня перед этой женщиной-ясновидицей.
На какое-то время Зарра отвлеклась обозрением просторов за окном. Что она там ищет, что она ищет в глубине своей души? Может, она там, за окном, отыскивает начало нити прошедшей молодости? Мне казалось, монотонный стук колес поезда, вызывающий грусть, эхо прошедшей войны, прокладывается по рельсам через ее истерзанное сердце, через горнило ее души.
– Как я говорила, перед войной я была самой завидной невестой у нас в городе, – ее бархатный голос проникал в каждую частицу моей души. – За мной ухаживали, мне предлагали руку и сердце сыновья самых знаменитых и богатых людей города. У подъезда нашего дома, возле школы на дорогих машинах меня сутками караулили влюбленные в меня неженатые и женатые мужчины. Они меня приглашали в рестораны, предлагали дорогие квартиры, машины, отдых в самых известных санаториях Северного Кавказа, клялись устроить учиться в самые престижные вузы страны. За мной волочились сыновья чиновников города, сами чиновники, артисты, депутаты, военные, в том числе и славянского происхождения. Мой отец, человек прямой, крутой, очень суровый, не соглашался ни на какие условия, предлагаемые сватами. Он выжидал кого-то, дожидался какого-то известного ему момента истины.
Мои подружки иногда приносили слухи, что кто-то один из бедовых голов кавказской национальности собирается меня украсть, увезти на Кавказ.
В тот день, когда к нам домой явились сваты от моего земляка-табасаранца, я с подружкой сидела во дворе в беседке. Мы были заняты женской болтовней, обсуждали последние коллекции модной женской одежды и всякое прочее… Вы же знаете, какие между собой бывают разговоры у девушек в этом возрасте: о принце на белом коне, об охах, ахах… Как тогда сваты мимо нас прошли, незамеченные нами, до сих пор не поняла. Меня позвали домой, я пошла. Дом был полон незнакомыми кавказцами. Они говорили на табасаранском языке, который я знала неплохо. Вдруг сердце мое встрепенулось, оно почувствовало, что сейчас произойдет что-то такое, что изменит всю мою жизнь. Я увидела глаза мужчин, оценивающе направленные на меня, завистливые глаза женщин, обсуждающие мои наряды. Отец воспитал меня строго, но с чувством собственного достоинства. Поэтому я без стеснения разглядывала мужчин и женщин. Среди мужчин сидел тот, на котором остановилось мое внимание. Глаза! Боже мой, какие были эти глаза! Черные, пронзительные, жгучие как угли в очаге! Когда наши взгляды встретились, он, как барс, вскочил и замер, готовый защитить меня от всех гостей. Сердце мое упало в пятки. «Это он, я его всю жизнь ждала! – встрепенулось мое сердце. – Конечно же, он! Кто, кроме него, осмелится ко мне свататься?!»
Мне показалось, что ко мне за моим согласием обратился отец. В это время в гостиной, во всех других комнатах, в коридоре – во всем доме установилось гробовое молчание. Мне казалось, этому молчанию не будет конца. Я не знаю, как это получилось, но, рдея, я выпалила:
– Я согласна! – и, ничего не видя перед собой, опрокидывая все, что попадалось под ноги, выбежала из гостиной.
Я слышала, как в гостиной, соседних комнатах, коридоре – везде стали раздаваться веселые, одобряющие возгласы мужчин и женщин. А я, очарованная его глазами, как в волшебном сне, отдалялась все дальше и дальше. Слова за моей спиной сливались в монотонные, еле различимые звуки. Вдруг в гостиной заиграла гармошка, раздались огнедышащие трели барабана. Все мужчины разом захлопали в ладоши, кто-то из них закричал «асса» и пустился в пляску. Потом, будучи в плену у фашистов, после войны, где бы я не находилась, эта музыка повсюду в жизни сопровождала меня…
* * *
Меня просватали за Муслима, за сына давнишнего друга моего отца, семья которого, как наша, укоренилась в Харькове. Муслим, лейтенант Красной Армии, служил в одной из Н – ских частей Украины.
Мой отец работал инженером на одном из оборонных заводов Харькова. Я закончила десятый класс, готовилась поступать в авиационный институт, а в свободное от занятий время помогала матери по домашнему хозяйству, вместе с ней ткали ковры, сумахи. Она их очень дорого продавала скупщикам, которые покупали их прямо с ткацкого станка. Со всей области от заказов на ковры и сумахи не было отбоя. Таким образом, мы жили безбедно, даже зажиточно.
В том году я поступила в Харьковский авиационный институт. Осенью вышла замуж, через год у нас родился сын. Когда нашему сыну исполнилось шесть месяцев, немецкие фашисты напали на нашу Родину.
Мы с мужем жили в военном городке небольшого хутора, недалеко от Луганска, куда его перевели. Первые же дни войны мужа с небольшой группой таких же офицеров куда-то перебросили, потом нам передали, что в разведшколу. Когда фашисты заняли Харьков, мой отец с матерью переселились к нам. Через некоторое время фашисты заняли и наш хутор. Отец был партийным, мы боялись предательства, за его жизнь. Рассчитывали, что вдалеке от Харькова фашисты его не вычислят, недруги его не предадут. Но нашелся предатель, который указал на отца. Его повесили на одинокой сосне, возвышавшейся у въезда на наш хутор.
Когда Зарра заговорила об отце, ее голос задрожал, глаза наполнились слезами. Но, увлекаясь рассказом, она отвлеклась на другую тему, ушла в воспоминания. И ее речь, набирая силу, становилась ровной, уверенной. Наконец она заструилась ручейком.
– Еще в начале войны разведывательную группу, которой командовал мой муж, забросили в тыл врага. Кто-то из штабных крыс их предал, они попали в засаду. В неравном бою он потерял половину бойцов своей группы. А те, которые уцелели вместе с моим мужем, не смогли пересечь линию фронта, и они ушли в лес, к партизанам.
Наш хутор находился под немецкой пятой. Почти в каждой уцелевшей советской семье квартировали офицеры жандармерии. В нашем хуторе открыли штаб немецкой тайной жандармерии, куда полицаями были наняты предатели, недовольные советской властью хуторяне. В хуторе врагов советов тоже было немало. Жить и свободно дышать стало невыносимо. Мы жили в зависимости от того, как наши партизаны в лесах вели себя: активно или пассивно. Если они активизировали диверсионно-подрывные операции, то по приказу начальника тайной жандармерии полицаи устраивали облавы на хуторян. Нас выгоняли к церкви, наугад выбирали нескольких из нас и в назидание остальным вешали на виселицах, на скорую руку сколоченных полицаями на хуторском майдане.
Наша изба находилась на краю хутора, у оврага, недалеко от леса. По указанию центра партизаны превратили ее в свою тайную явочную квартиру, куда они по ночам собирались в случае необходимости. Из Луганска по подземным коммуникациям в овраг, за нашей избой, выходил туннель, прорубленный в Первую мировую войну. По нему в город просачивались партизаны, наши диверсионные группы. По рекомендации партизан я в избе открыла кафе, закусочную для немецких офицеров, куда партизаны через тайных агентов с рынка города поставляли продукты: мясо, рыбу, свежие овощи, фрукты, спиртное, немецкое пиво. Я наняла баяниста, певицу, которая виртуозно исполняла наиболее одиозные немецкие песни. По вечерам кафе всегда заполнялось немецкими офицерами. Они после изрядного количества выпитого спиртного, не ведая, что я прекрасно владею немецким языком, начинали откровенничать между собой, иногда выдавая мне ценную информацию.
Первые дни работы кафе самым мучительным для меня испытанием было преодоление ненависти к офицерам немецкой жандармерии, исполнение их капризов, прихотей. Но самым жестоким для меня наказанием была ненависть своих хуторян. Одни из них с презрением дышали мне в спину, другие открыто бросали слова проклятия, называя «фашистской подстилкой», «полицейской свистулькой». Но больше всего я боялась колючих взглядов, шипучих уколов матери. Она, хоть знала, что я являюсь связной партизан, что каждый день, рискуя жизнью, добываю информацию, иногда упрекала меня, что веду двойную игру.
