— Вы что, — говорит, — охуели, мужики! Сухой лед в самолет! Я еще жить хочу!
— А что делать, — спрашиваем, — мы же хотели, как лучше.
— Что за груз-то?
Показываем ему накладную: «Секретно. Мышь белая мертвая — 27 шт.» Вижу, пилоту нашему как-то плохо становится — не верит. По поводу прибытия Полибюро в Крыму чрезвычайное положение объявили, аэропорт — зона повышенного внимания.
— Не повезу, — говорит, — в другое время, может, и взял бы, а сейчас, вы уж извините, мужики.
Не знаю, что и предпринять, нам мышей позарез отправить надо. Дело жизни и смерти.
— Слушай, а что нам делать-то? Ведь это правда мыши, я тебе могу ящик открыть, сам посмотри. Возьми вот, в подарок от подводников, — даю летчику плоскую фляжку из титана на пол-литра спирта, полную, конечно.
— Сухой лед, — говорит, — никак не могу. Идите в буфет, скажите, Игорь послал, заполните ящик обычным льдом — тогда возьму.
— Протечет ведь.
— Хрен с ним, пусть течет. Соображать-то надо, мужики, углекислый газ — и в самолет.
Сдержал слово, взял мышей в Москву. Инна под утро позвонила: кессонка, нет никаких сомнений.
Вот тогда нам по-настоящему плохо стало. Мы же на Белом море все сто раз проверили да откалибровали, а как сюда приехали — дохнут, подлые, от кессонки. Давай, думаю, снимем еще раз график подъема, делать-то все равно нечего. И правда, подъем быстрее идет, чем нужно, вот и дохнут. До главного показа остается всего три дня, а у нас нет ни одного положительного результата, и, что самое противное, не понимаем, в чем дело. Сидим дни и ночи на кофе. Хороший, думаю, отдых получился на берегу Черного моря, после него нам другой конец необъятной родины светит.
Что больше всего злило — это ощущение полной беспомощности и непонимание ситуации. За два дня настроение стало хуже не бывает, даже черный юмор иссяк. Нас двое в группе было лиц еврейской национальности: Владимир Ильич и Натан Моисеевич, Натик и Владик. Я его тогда по молодости Мойшевичем дразнил. Пошли мы с ним вечером прогуляться по пирсу, Натан и говорит:
— Плохо, что Андропов к власти пришел. Видишь, как они с дисциплиной закручивать стали, как при Сталине. Вы все молодые еще, справитесь как-нибудь. Я надеялся хоть одним глазком на Мертвое море посмотреть, а теперь и пенсии, небось, не видать, на Колыме. — А у самого на глазах слезы.
Меня в тот момент как молнией ударило.
— Мойшевич!! — ору на весь пирс. — Ты — гений!! Я знаю, что происходит! Мы идиоты все! Нас всех на Соловки надо за тупость!
Он на меня смотрит и говорит:
— Ильич, ты не шути так.
— Натик, мы все — мудаки! Ты, старый еврейский дурак, извини меня, молодого еврейского осла. Ты подумай, что ты сейчас сказал, насчет Мертвого моря! Соображаешь?!
Натан Моисеевич останавливается и говорит тихо:
— Соленость…
— Ну конечно! Мы же всегда на Белое море ездили, а тут…
— Надо перекалибровать с учетом плотности воды, а на это потребуется несколько месяцев испытаний, гражданин молодой еврейский осел.
— Придется рискнуть и выставить регулировку на-глазок.
— У нас осталась завтра одна последняя попытка, молодой человек. Возьметесь всех угробить? Ильич, ты что? Ты забыл, что на каждом винтике пломба стоит? Ты нашу последнюю соломину хочешь сжечь?
— Почему соломину?
— Ильич, сам посуди: ты кто? Разработчик, инженер из КБ. Ты представил изделие на гос. испытания по утвержденной программе. Изделие эту программу прошло, о чем есть подписи и печати. После твоей подписи еще два десятка стоит. Как только разбирательство начнется, все друг на друга валить станут. А наша очередь в ад отнюдь не первая, ведь на что угодно можно прицел навести: заводской брак, нештатная транспортировка, неправильное складирование, отсутствие надлежащего инструктажа, а ты хочешь сам себе веревку свить да намылить — регулировки поменять. С ума, что ли, сошел?
— Тайком можно, чтобы никто не видел. Да и не говорить никому, я-то знаю, куда отвертку сунуть, чтобы пломбы не повредить.
Мойшевич смотрит на меня и улыбается:
— Знаешь, Владик, я как-то раз во времена оные забрался в окно второго этажа, чтобы привязать рыболовной леской перо самописца. Мы гос. испытания проходили.
— Прошли?
— Прошли.
— Так что?
— Я уж, по-стариковски, на шухере постою.
Последний глоток пью за Натана Моисеевича, светлая ему память. Ему не довелось дожить до пенсии, через год после нашего триумфального возвращения с Черного моря, он умер от инфаркта.
Я вспомнил то жаркое лето восемьдесят третьего, потому что двадцать с лишним лет так остро не испытывал тех же чувств страха и непонимания. Был путч в девяносто первом, Белый Дом в девяносто третьем, дефолт в девяносто восьмом, где нам с Инной нечего было терять. Вот и сейчас я не понимаю, что происходит. С одной стороны, факты — упрямая вещь, и есть вполне определенная корреляция между названием краски, которую купили мои клиенты, и их судьбой. Ведь нельзя же отмахнуться от того, что Lady Di врезалась на машине, как принцесса Диана, в опору моста, а Apline Echo погиб в лавине в тех самых Альпах, a Turned Earth — от землетрясения в Перу, а Stormy Sea — утонул в Таиланде. И все эти типы вызвали во мне, если не омерзение, это уж слишком, то неприятие, брезгливость что-ли. Да и не стал бы я их убивать. А если, действительно, все дело в вероятности, кому как повезет.
Свихнуться можно от ощущения беспомощности.
Ловлю себя на том, что глаза слипаются, и бреду обратно в постель. Утром Инна уходит рано, она в полседьмого ждет на углу развозку, а Хоум Центер начинает работу с девяти, поэтому мы по утрам не встречаемся. Какой идиот придумал, что «утро вечера мудренее»? Наверно, все-таки, мудрЁнее, ошибочка вышла. Могу ли я посоветовать кому-нибудь Summer Storm?[58] А если мой клиент возьмет, да и выберет Thunderstorm?[59] Придет ко мне, скажем, депрессивный элемент и купит Silk Knot.[60] Повеситься гражданин может запросто после такого выбора. Умрет ли Mt. Smokey[61] от рака легких, вот в чем вопрос? Пойдет ли на дно Atlantis[62] вместе со всей семьей? Сгорит ли осенью дом, окрашенный в Autumn Ashes?[63]
Поскольку сегодня воскресенье, то меня ждет на обед фаршированная ветчиной пита, а не алюминиевый подносик с обедом из инниной столовой. Ночью я слегка переусердствовал, поэтому крепкий кофе совершенно необходим. Однако общая заторможенность организма идет на пользу, лениво двигаю плавниками по квартире. После легкого завтрака спускаюсь вниз и обхожу вокруг гнедой. Ничего подозрительного не замечаю. Хотя на работу ехать мне всего минут пятнадцать, выхожу я по старой автобусной привычке за полчаса. Если задерживаюсь, то срабатывает какой-то странный внутренний триггер, и я начинаю нервничать. Непонятно почему. Пятнадцать минут — это еще с небольшим запасом, а если светофоры зеленые, то дорога занимает всего десять. Когда я работал в охранной фирме, такая предусмотрительность была оправдана, потому что за опоздание даже на минуту срезали четверть часа. Но в Хоум Центре такого нет — платят строго за отработанные часы, а привычка осталась. Сегодня мне, напротив, хочется почему-то потянуть время. Я осторожно выезжаю из грубо оштукатуренного стойла между столбами и останавливаюсь у тротуара, чтобы пропустить соседей. Они, в знак признания, что я их сегодня не задавил, делают мне дежурный взмах рукой.
У первого же светофора меня встречает нервная какофония клаксонов, и я в очередной раз радуюсь, что наш ангар находится на выезде из города, и основная пробка стоит мне навстречу. Как всегда, после первых дождей перекрестки полны битого стекла, хрустящего под колесами. Каждый такой хруст воспринимаю, как будто я наступил на осколок босой ногой. Еду не торопясь, правда, и не слишком медленно, но все равно чувствую, что действую на нервы спешащим попутным водителям. Я могу не останавливаться у контрольной будки, но торможу и опускаю стекло, чтобы поздороваться с Феликсом.
Посередине разлинованного прямоугольниками пространства меня посещает мысль, что сегодня мне почему-то совсем не хочется парковать свою машину в дальнем углу. Надо сказать, что по негласному правилу сотрудникам не рекомендуется занимать места перед самым входом в наш ангар. Это из-за тех самых посетителей, которые удавятся за место в первом ряду. Мне в первый ряд не надо, поэтому выбираю место отдаленное, но с обзором, чтобы из дверей гнедую было видно. Всегда приятно входить с улицы в ангар. Летом он прохладен по сравнению со средней израильской температурой, а зимой у нас теплее, чем снаружи. Но сегодня ангар, вместо приятного утреннего тепла, обдает меня затхлым ощущением нежилого помещения. Впрочем, может быть, эта затхлость всегда присутствует по воскресеньям, когда включают вентиляцию после субботнего выходного.
