— Сколько их, служивый? — спросил Тола конвойного.
— Будет еще, дяденька, еще будет! — ответил тот, останавливаясь, чтобы принять пачку табаку, которой угощал его штатский господин, сразу видать, барин и симулянт. В городах полно таких топтунов, о господи! Все-то, Сербия, твои честные дети погибнут, а мир воцарится — такие вот жулики одни и будут землю топтать.
— Слушай, сынок, — крикнул Тола конвойному, — вы по-людски с ними обращайтесь. Пусть знают швабы, что у нас, сербов, душа поглубже колодца. Что мы незлопамятные, так им скажите.
— Ступай, дяденька, сам на Мален да поймай шваба. И веди к себе домой в помощники. А если есть у тебя сноха, посади ее ему на коленки!
— Болтун! Я тебя как человека учу, а ты, погань эдакая… Сам-то небось ни одного не взял!
— Ты бы, старичок, заткнул свой роток! Смотри, осерчаю я, не становись поперек дороги!
Конвой заторопился, покрикивая на пленных, чтоб не тащились они по сербскому городу, как паршивые овцы. А Тола говорил стоявшим рядок людям:
— Знали б швабы, какие поганцы да дурни есть среди сербов, никто живым бы не передался нам в руки. Все счастье в том и состоит, что швабы нас лучше считают, чем мы есть.
Женщина в саду, к изгороди которого он прислонился, бросила пленным засохшую хризантему. Ряды пленных смещались, все обходили упавший на дорогу опаленный морозом, темный цветок.
— Что с тобой, Иованка? — осведомился тот бездельник, что дал солдату пачку табаку.
— Как это что со мной? Пусть уж по-доброму жалуют к нам. Коли нам повезло, что они эдак вступают в Милановац, надо бы их жареными поросятами, пирогами и горячей ракией встречать.
— Верно говоришь, дочка, — вмешался Тола. — Все бы они нам передались, неплохой они народ-то, не будь у них офицеров, господское их семя! Стреляют солдату в затылок, чуть шаг замедлит или в сторону глянет. Эй, люди, знает ли кто из вас по-сербски?
Он достал из котомки бутылку ракии, протянул пленным. Те отупевшим, голодным взглядом с ужасом смотрели на него, никто не осмеливался взять бутылку. И проходили мимо, медленно, уныло, спотыкаясь, некоторые в одних носках. Народ, толпившийся вдоль дороги, стих, даже ребятишки и легкораненые солдаты, прежде громче других выражавшие свою неприязнь.
— Берите, люди, ракию, — продолжал угощать Тола, — Обогрейтесь чуточку. Никому война не родна сестра.
Один солдат вышел из колонны:
— Бог тебе воздаст, дядя!
— Ты знаешь по-сербски? Я ж говорю вам, люди, что хватает среди них и нашего племени.
— Как не быть, дядя!
— А найдутся, племянничек, еще разумные люди среди вас, помимо тех, что мы сейчас видим?
— Эх, кабы смели! Есть среди нас мужики поумнее иных генералов да графов, дядя. Только стоят за спиной с пистолетами ротные да фельдфебели.
— Что я вам говорил! — воскликнул Тола, обращаясь к стоявшим вокруг людям, и пошел рядом с солдатом, говорившим по-сербски. — А скажи мне, солдатик, если ты знаешь, вот что: зачем этому вашему императору Францу, кроме Вены и такого его государства, понадобилась наша разнесчастная Сербийка, нищая да многострадальная?
— Отойди, старик! С пленными разговаривать не дозволено! — Конвойный прикладом оттолкнул Толу.
— Знай, сынок, у меня три сына в армии Мишича, а четвертый, что был у Степы, погиб на Цере, — обиженно сказал Тола и спустился в канаву.
Бабы из ближайших домов выносили ломти хлеба и молча, серьезно, словно бы стыдясь, совали пленным.
— Правильно, снохи! Правильно, сербки! Пусть помнят добро наше и справедливость. Если есть на небе господь, тогда и нашим, что сейчас у швабов находятся, добром воздадут. Война — беда для всех. И никому не ведомо, для кого горшая.
Вереница пленных редела; шли с трудом, спотыкаясь, больные и легкораненые, кутаясь в полотнища палаток, в лоскуты одеял. И наконец наверху, на склоне и повороте, стала видна дорога. Ребятишки затихли, только стучали зубами от холода, люди расходились, старики озабоченно спешили в трактиры; женщины, безмолвные в своей тоске, исчезали во дворах и в домах; солдаты из армейских служб, храня серьезность, направились к местам ночлега, где уже топились камельки и печки. Тола один остался в придорожной канаве; хотелось ему собственными глазами видеть, до каких пор будут идти пленные, усталые, угрюмые, теперь совсем небольшими группами, даже по двое, по трое. Конвойные кричали, ругались, поторапливая их. Где-то далеко, за Сувобором и Рудником, громыхала артиллерия. Тишина и мрак окутывали дорогу, минуя окна с загоравшимися лампами.
Ну вот, теперь и мне пора приискать ночлег. А на заре в самый раз возвращаться в Прерово. На всю зиму будет о чем толковать. Мужики по злобе и зависти не поверят. А бабы станут слушать, пока у них мужья да сыны не воротятся. И Джордже все как есть изложу про нашу встречу с Адамом. Дурнем на войну парень ушел, а с войны еще злей вернется. Если вернется. Ачиму тоже будет что порассказать! О внуке Иване, несчастном, со стеклышками на глазах. И о Вукашине в Валеве, каждое его слово запомнилось. Соберутся мужики на мельнице, у котлов с ракией или в корчме, тогда и начну: повстречал я, милые мои, генерала Живоина Мишича. Ладно мы с ним потолковали и ракией угостились, вот как мы сейчас с вами…
Он перебросил котомку на другое плечо и зашагал по дороге, направляясь к штабу армии: может, как раз в эту последнюю ночь и сумеет встретить он и повидать генерала Живоина Мишича.
14
Генерал Мишич, склонившись над телефонным аппаратом, держал ручку, не решаясь ее повернуть, не мог повернуть, откладывал вызов воеводы Путника. Он вспоминал их ссору перед отступлением с Сувобора, словно вновь слышал каждое слово, припечатанное проволокой, разъеденное далью, вытолкнутое кашлем, надсадной одышкой приглушенное. В эти дни Путника особенно донимала астма, и присущее ему чувство превосходства, легко переходившее при малейшем противоречии в презрение к собеседнику, было особенно обидным и злым. Мишич припоминал и угрозы престолонаследника, его вопли, в которых звучало скорее желание полного подчинения воле принца, нежели убежденность Верховного командующего. А он сам, исполненный отчаяния, ответил оскорблением, какое никогда не произносил даже по адресу подчиненного, какое нельзя было записать в ежедневный журнал Первой армии и уж наверняка в журнал Верховного командования. Эти слова, по-своему их приукрашивая, после войны будут пересказывать подвыпившие телефонисты.
О своей схватке с Верховным командованием он впервые размышлял столь долго, видя ее с такой точки зрения. Неужели в этом ликовании зародыш ощущения своей победы? Оставив ручку телефона, он закурил. Позвонит, когда выкурит сигарету. Одиночество — удел и проклятие каждого, кто обладает силой, не принадлежащей человеческому большинству. Только перед одной-единственной женщиной, матерью или женой, смел бы он сейчас расстегнуть генеральский мундир. Мог бы проявить презрение к противнику. К любому противнику. Чтобы чуть-чуть вспыхнул в душе огонек отмщения. Но неужели победа доставляет только такую радость? Нет, наверное, не только, нет. Победа — это свобода выражать презрение и мстить? Чувствовать право победителя выше всех законов, удовлетворять желания помимо всех обычаев? Победа — свобода для выражения нашей низости? Допустим. Но такую он ее не желает. Сейчас нельзя поддаваться чувству победы. Будь у него жива мать или окажись здесь Луиза, наверное, он бы смог, молча под их взглядами, произнести несколько слов, какие он никогда не произносил, и пережить эти мгновения. Если бы сейчас жена только коснулась его рукой с ласковой нежностью, погасло бы в душе тревожное пламя. И он спокойным, твердым голосом доложил бы воеводе Путнику: Первая армия победила в Сувоборской битве. Он позвонит Путнику, когда докурит до половины вторую сигарету.
За три дня наступления ни одно событие не оказалось равным по своему значению той поездке, когда он торопился в Милановац услышать донесения командиров дивизий о начале битвы за Сувобор. Ничто даже не напоминало близко тогдашнее ощущение, рожденное под мягким осенним солнцем, которое сорвало с фронта туман, собрало его в русле Моравы, открыв сербским орудиям неприятельские позиции. Праздничным сиянием озарило оно обнаженные леса и пустынные поля. Светом надежды накрыло дорогу и заставило ожить изгороди. И все напомнило ему престольный праздник в воскресный день его юности. И та бездонная небесная голубизна поверх угрюмых гор, и та безмерность тишины в душе, когда гремела и грохотала битва, а его конь замер возле старого клена при въезде в Милановац, и он вдруг ощутил и постиг нечто, уничтожившее для него границу между жизнью и смертью. На мгновение Мишич поверил в бессмертие.
Погасив недокуренную сигарету, он откашлялся и, решительно крутанув ручку телефона, попросил соединить его с Верховным командованием, с воеводой Путником:
