— Говорит Мишич. Алло, говорит Мишич.
— Да, я вас слушаю, Мишич.
— Мои части вышли на горную гряду Проструга — Раяц — Сувобор. Исход битвы на Сувоборе предрешен, господин воевода. Вы меня слышите?
— Слушаю вас, я слушаю вас, Мишич.
— Сорван стратегический замысел противника. Первая армия заняла центральную позицию по отношению к флангам разобщенных группировок Потиорека. Этот наш прорыв мог бы превратиться в разгром австро-венгерских войск в Сербии. Вы меня слышите, воевода?
— Продолжайте, говорите все, Мишич.
— Я намерен решительно преследовать противника и прорваться в долину Колубары.
— Это было бы очень опасно. Такой риск превосходит ваши силы и выходит за пределы вашей компетенции.
— Я не понимаю вас, господин воевода.
— Ужицкая группировка встретила ожесточенное сопротивление. А на фронте Третьей армии неприятелю даже удалось добиться успеха. Вторая армия не сумела подняться с исходных позиций.
— Прикажите им любой ценой двинуться вперед. В противном случае мой прорыв может иметь лишь тактическое значение.
— Я уже это сделал. А вы остановитесь на Сувоборском гребне, соберите войска и дайте им передохнуть.
— Неужели развитие прорыва моей армии в направлении Колубары и угроза флангам войск противника не оказали бы существенной помощи Третьей армии и Ужицкой группировке? Потиореку пришлось бы отступать по всему фронту.
— Зато в случае неудачи прорыва к Колубаре вы поставили бы под угрозу и обесценили победу на Сувоборе. Вам очень хорошо известно, что глубина прорыва не всегда отражает силу наступающего, но может стать тактической ловушкой противника. Как бы и с нашим наступлением не вышло: попалась лиса в собственные тенета. Вы меня слышите, Мишич?
— Армия не останется в горах.
— У армии Потиорека тоже не было желания оставаться в горах, и за спуск с Сувобора она заплатила его потерей. За свою спешку она заплатит полностью в ближайшие дни, когда согласно моему плану вступят в действие все сербские армии. Делайте так, как я вам сказал: остановитесь на Сувоборском гребне.
Растерянный и встревоженный, генерал Мишич опустил трубку: воевода Путник не обрадовался. Что это — его ставшая легендарной осторожность, которую с трудом выносят подчиненные, но которую по окончании событий все прославляют? Или это честолюбие воеводы, которое у него сильнее обязанности быть справедливым в своих суждениях? Может быть, он тоже вспомнил их схватку по поводу отступления Первой армии с Сувоборского гребня? Как бы там ни было, сегодня воеводе нельзя противоречить.
Он попросил принести себе чаю, яблок, отложил час обеда. Он писал приказ дивизиям на завтра в соответствии с распоряжением Путника, однако намекнул на ближайшее продолжение наступления; одобрил удачные действия, взаимодействие и взаимопонимание командиров дивизий. Выкурил две сигареты, прежде чем вывел последнюю фразу: «О времени выступления основных сил, соответственно обстоятельствам, мне хотелось бы услышать также и ваши соображения».
От обеда его оторвал звонок Кайафы:
— До получения вашего приказа укрепиться мною было отдано распоряжение частям дивизии продолжать преследование противника. Гнать их, пока у них не разорвется сердце. Вы меня слышите, господин генерал?
— Я вас слушаю, Кайафа.
— Я двигаюсь в направлении Раяц — Добро-Поле — Цугуль на Бачинац.
— Почему вы так поступили, Кайафа?
— Потому что противник расстроен и бежит в беспорядке. Противник побежден, господин генерал. Я отчетливо это вижу и чувствую.
— Прежде всего нужно закрепить одержанную победу. Обеспечить фланги, подождать другие армии. Мы с вами лишь часть сербского фронта.
— Верно, мы часть, но мы обязаны превратить свою победу в победу всей сербской армии. А этого мы добьемся только в том случае, если продолжим начатое.
— Любая необдуманная поспешность и нетерпение сейчас могут оказаться фатальными. При поражении человек должен быть мужественным и спокойным. При успехе человек должен быть хитрым и разумным, Кайафа.
— Простите, что я выхожу за пределы своей компетенции. Но я считаю, что негоже и опасно удовлетворяться мудрыми сентенциями во время войны. Эта мудрость может принести свои результаты в конце войны. При завершении трудов, господин генерал. На войне только храбрость безошибочна.
— В борьбе за жизнь, Кайафа, редко случается людям испытывать недостаток храбрости. После выхода на Сувоборский гребень у Потиорека не было недостатка в храбрости. Ему не хватало разве что разумности военачальника.
— Ему многого не хватало для победы. Его армия обладает всеми качествами, которые приводят к поражению…
Генерал Мишич отнял трубку от уха, чтобы не слышать, как доказывает Кайафа необходимость преследования. Сам он возражает Кайафе доводами Путника. Опять приложил трубку, в которой звучал голос офицера:
— Я считаю, нет никакой веской причины для того, чтобы не использовать нашу победу для продвижения к Валеву. Вы меня слушаете, господин генерал?
Он опять оторвал трубку, положил на сгиб локтя. Сейчас Кайафа смелее его. Сейчас он действует в соответствии со своим убеждением, возражая ему, как несколько дней назад он сам возражал Путнику. Сегодня Кайафа решается на то, на что у него не хватает решимости. Совсем как он несколько дней назад, когда осмеливался на то, на что не решался Путник. Он встрепенулся, глаза его увлажнились.
Какая-то пичуга, прилетевшая с Рудника, ударилась в стекло и с писком упала на землю. Озноб, сотрясавший тело, переходил в лихорадку; на лбу выступили капельки пота.
— Алло, Кайафа! — крикнул он в трубку. — Я одобряю твой приказ. Гони их!
Гудела, пищала даль. Он опустил трубку, не услышав ответа своего командира.
Вошел Хаджич, от порога радостно зарокотал:
— Сегодня мы взяли шестерых офицеров, две тысячи солдат, четыре пулемета, три орудия, две горные гаубицы.
— Сегодня Первая армия окончательно обрела веру в себя. Она более не может быть побежденной. Прошу вас, Хаджич, пусть профессор Зария запишет это в журнал боевых действий армии, — в голосе его звучало волнение.
До самой полуночи терзали его сомнения: остановиться, закрепиться на достигнутом или гнать Потиорека дальше, до окончательного поражения?
В полночь он написал распоряжение всем дивизиям продолжать преследование противника и пригласил профессора Зарию, дабы тот заполнил его бессонницу умелым пересказом книг, которые он, Мишич, не читал, которые никогда даже не захочет прочитать.
15
После гибели Данилы Истории Бора Валет не находил себе места от тоски, и даже страх перед боем отпустил его душу. Он молчал, избегая ротного Евтича; особенно раздражала его выставленная напоказ «социалистическая» жалость к человеку, которую он видел в подчеркивании особых качеств Данилы — храбрости и чувства собственного достоинства. После того как был занят Большой Сувобор, уже утром они схватились из-за могилы. Бора хотел, чтобы товарища похоронили непосредственно на месте гибели, «именно здесь, где в предсмертных судорогах он руками и головой рыл снег, точно гибнущий зверь», но подпоручик Евтич по своей «педагогической склонности к романтике» приказал копать могилу между елей, на самой вершине. Это посмертное возвеличивание Данилы Протича-Истории, прощальный залп взвода над замерзшим трупом разъярили и исполнили отчаянием Бору, горло его сводил спазм, и он прошипел в скорбное лицо Евтича:
— Что касается достоинств, то мой друг Данило История не был человеком высоких достоинств. Да, я утверждаю это, подпоручик. В казарме он подхалимничал перед офицерами, а по своим взглядам был патриотом-фразером. Поэтому мы и окрестили его Историей.
Учитель Евтич, ничего не понимая, таращил глаза.
— Да, господин подпоручик. По сути дела, Данило История больше любил женщин, чем отечество. А что касается его геройства, то в данном случае он проявил себя круглым дураком. И заплатил за это собственной головой.
Он ушел от ошеломленного командира, произнес в тот день лишь несколько команд в бою, продержался до ночи, а в сумерках, в брошенном германском окопе, накрывшись с головой палаткой, зарыдал, давая выход переполнявшей его тоске. До сих пор он даже не сознавал, как любил Данилу.
Они продвигались вперед, занимая район, где шли бои во время отступления, и в обрушившихся траншеях по склонам гор все чаще наталкивались на трупы незахороненных сербских солдат. Бора Валет не старался их обойти, не отворачивался, не спешил прошмыгнуть мимо оледенелых тел, без верхней одежды и обуви, валявшихся в подштанниках и рубахах, а то и без них. Когда не было обстрела, он ходил от трупа к трупу, разглядывал их, смотрел, нет ли кого из своих, из Студенческого батальона, рассуждая про себя и вслух: во имя чего вас сожрут хищники, черви, муравьи? Во имя чего? Во имя отечества, свободы, мира? Грязная, нелепая бессмыслица! Иногда он присаживался возле мерзлого трупа, закуривал. Чтоб солдаты не болтали о нем всякую всячину и не гадали попусту своими «глупыми мужицкими головами», он сказал нескольким, будто у него брат погиб где-то на Сувоборе. «Разыскиваю тело, чтоб предать земле».
