Гулко бьющееся сердце, которое словно стучало в самой её голове, с каждым ударом выбивало одно единственное жуткое слово: Рабы! Рабы! Рабы! Ни в какой-то там книжке по древней истории Первой Земли, ни в телепередаче о космических пиратах и неизвестных ей планетах, ни в страшных старнетовских байках о безумных преступниках, ни в историческом кинофильме полного погружения, а вот здесь, в паре метров от неё, реальные живые люди, на цепях и в клетках. Измученные, обреченные, отчаявшиеся, сдавшиеся, потерявшие человеческий облик и надежду. Замирая от ужаса, Элен вглядывалась в их глаза. Пустые, тяжелые, безумные, холодные, равнодушные. И она шла дальше, не в силах отвести взгляда от совершаемого перед ней преступления, не смея спрятаться от осознания того что одни люди могут творить с другими.
Она смотрела в их, словно потухшие ауры и вид этих серых, едва вибрирующих лохмотьев, пронзенных багровыми жилами и заляпанных коричнево-желтыми лоскутами, производил на неё чрезвычайно гнетущее впечатление. Ей всегда было тяжело смотреть на ауры глубоко опечаленных или отчаявшихся или впавших в полнейшее равнодушие ко всему людей. В прежней жизни видеть подобное ей доводилось весьма редко, а теперь вокруг их были десятки и десятки.
Мужчины и женщины находились в разных клетках. Большинство одеты были весьма скверно, практически все босые, наверно почти у половины мужчин не было ничего кроме штанов. Но наряды некоторых оставались в относительном порядке и говорили о том что в каком-то недалеком прошлом эти люди явно знали что такое достаток. Но вот лица почти у всех были одинаковые, отмеченные печатью почти животного смирения и глаза полные тоски и тишины. И для Элен это было почти невыносимо, ей хотелось съежиться, уменьшиться, стать невидимой, укрыться от этих пустых или жалобных взглядов, словно они могли заразить её своей тоской. Эти люди пугали её. Может быть не сами люди, а то, что они собой олицетворяли, та жуткая безумная идея, которая воплощалась в них. Идея что один человек может иметь право, волю, решимость распоряжаться другим человеком как вещью, низвести другого человека до уровня животного, презирать и истязать своего собрата как бессловесную скотину.
Но не все, далеко не все взгляды были тоскливы и равнодушны. Попадались и те, кто смотрел на странного ребенка дерзко или с любопытством. Или даже со злостью. Со злостью не по отношению конкретно к ней, а ко всем, кто находится по другую сторону решетки.
И никак Элен не могла отрешиться от этих взглядов, они хлестали её, запутывали, цепляли, раздирали на части. Порой ей казалось, что она и эти люди не принадлежат к одному биологическому виду, они были какими-то чужими, физиологически иными. Впрочем, подобные мысли и ощущения были очень мимолетны, возникали и тут же растворялись в её мятущемся сознании. И при виде изможденных серых лиц женщин, в основном молодых женщин, с потрескавшимися губами, со свалявшимися волосами, с запавшими глазами её сердце буквально захлестывала пылающая волна жалости и сострадания. Ей нестерпимо хотелось броситься к ним, прикоснуться, как-то ободрить, приложить все силы, чтобы заставить их улыбнуться. Но эти порывы были тоже мимолетны и в следующий миг её душа шарахалась в сторону от очередного пустого взгляда и уже ни за что на свете она бы не прикоснулась к их грязным рукам, словно эти женщины болели чумой.
Она увидела как молодой мужчина с длинными русыми волосами, прижавшись животом к решетке, мочится на землю. Элен тут же отвернулась, испуганная и потрясенная. В другой клетке её взгляд наткнулся на тощего полуголого парня, сидевшего так, что его ноги в мятых закатанных штанах свешивались наружу, на борт телеги. И на его левой ноге, на голени, она увидела ужасную отвратительную потемневшую гнойную длинную язву или рану. Девочку буквально передернуло от отвращения. Она ни разу в жизни не видела гноя. В её глазах, размывая окружающую действительность, появились слезы. Ей было жалко этих людей. И страшно. То ли от того что она одна из них и рано или поздно окажется на их месте, то ли от того что она, счастливая здоровая девочка, всегда жившая в полном достатке и абсолютном комфорте, была в чем-то виновата перед ними, то ли от того что папа так невыносимо далеко от нее и не может защитить и укрыть свою дочь от этого ужаса, то ли от того что мир, в котором она жила до сегодняшнего дня, исчез в небытие, оставив её один на один с новой кошмарной реальностью, где люди гниют, воняют, сидят в клетках, сходят с ума и смотрят на неё пустыми глазами.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
Она шла дальше, она понимала, что нужно бежать отсюда, что она не должна здесь находиться, ей не нужно здесь быть, потому что здесь всё как-то неправильно, испорчено, изуродовано, обнажено, вывернуто на изнанку. Но не могла. Она поворачивала голову влево и вправо, переводила взгляд с одного лица на другое, всматривалась в ауры и как будто бы пыталась найти, пусть почти выдуманную, пусть совсем ничтожную, но всё-таки причину для надежды, основание для веры, что это ещё не конец, что жизнь ещё станет нормальной и доброй как раньше. Но эти уставшие серые лица с темными кругами под глазами, с грязными словно из проволоки волосами, с неряшливой щетиной, с заострившимися чертами, с болячками в уголках рта, с большими и малыми клеймами, с воспаленными веками, с бледными губами и пожелтевшими зубами затирали, замазывали любую надежду и сливались в удушливое пятно, заслоняющее собой всё что еще оставалось хорошего в этом мире.
В какой-то момент Элен увидела детей и остановилась. Их было около десятка или немного больше. Её ровесники и постарше, в основном девочки и только трое мальчишек. Те кто не лежал и ни сидел к ней спиной, смотрели на Элен серьезно и пристально. Мужской хриплый голос крикнул сзади:
– Эй, девочка, ты кто такая?
Элен не обернулась и даже вроде не услышала. Она глядела на детей и вспомнила слова судьи о рынках рабов в Шинжуне, об извращенцах и садистах, о том как отцы и матери продают своих родных детей в рабство, она вспоминала такого красивого и такого гадливого и омерзительного Далива Варнего, вспоминала как её водили в туалет на цепи и в ошейнике. И ей казалось, что у неё внутри живота пылает огонь и чей-то кулак скручивает ей кишки.
– Можешь какой-нибудь еды принести? – Спросил тот же голос. После паузы почти с отчаянием потребовал: – Скажи Бенору пусть даст ещё одеял на ночь, холодно ведь как в аду.
А она смотрела в глаза маленьких рабов и в груди у неё клокотал гнев, гнев и острейшее отвратительное чувство собственного бессилия. В горле рос тугой комок мешая ей дышать. Потом молодая светловолосая женщина рядом с детьми помахала ей рукой и улыбнулась. У неё не хватало трех или четырех верхних зубов. Элен отвернулась и пошла дальше. Но затем снова подняла глаза на телегу. У задней торцевой решетки в полулежащем положении, прислонив затылок к прутьям решетки, находился бородатый пожилой мужчина с изможденным лицом с крупным носом и выпученными глазами. Он протянул худую длинную ладонь в сторону девочки и с трудом произнес:
– Пить. Дайте воды.
Элен сначала замерла, затем не зная зачем сделала пару шагов по направлению к просящему.
– Не подходи к нему, – предупредила женщина в косынке. – У него зеленая лихорадка.
Элен посмотрела сначала на женщину, потом на всю клетку, где был больной. Находившиеся в ней люди расположились так чтобы быть максимально далеко от него, насколько им позволяли их цепи. Она снова поглядела на больного. Он умирает, понял она. И снова у неё перехватило горло. До чего же это жутко, умирать вот так, в углу вонючей клетки, пристегнутым цепью за шею, всеми оставленный, всеми презираемый, окруженный ненавистью и страхом, и всеобщим желанием скорейшей тебе смерти.
«Я могу принести ему воды из речки», мелькнуло у неё в голове, «в кружке». И она даже не вспомнила, что кружку оставила где-то на берегу. «Чтобы облегчить его страдания, поддержать его, хоть чуточку утешить». И она сделала еще один шаг к больному. Но тут же поняла, что нет, не сможет. Что это выше её сил. Что она боится, что ей тяжело и скверно. Её сердце словно распухло и билось теперь с огромным трудом, её сознание заволакивала болезненная темная пелена. Она не сможет, просто не сможет пройти еще раз вдоль этих повозок, а затем ещё. Но и уйти так просто она уже не могла. Это было бы предательством, это было бы жестоко и бессердечно. Это подло не дать воды умирающему. И снова из её глаз потекли слезы. Мучительный выбор разрывал ей горло и сдавливал сердце. И наконец она просто побежала. Прочь от этих ужасных клеток на колесах, от этих ужасных ненормальных людей, от их пустых глаз и протягиваемых рук.
