ни о том, что органы власти редко склонны предоставлять североафриканцам равные с прочими возможности. Возможно, чиновники-бюрократы не выдержали накала ежедневного общения с новыми репатриантами. Но вполне возможно также, что они, как и многие другие израильтяне, утратили тот идеализм, который был присущ евреям в дни, предшествовавшие созданию государства. Ведь после 1948 г. для того, чтобы получить жилье, продукты питания и работу, приходилось все чаще пользоваться покровительством и политическими связями. У ашкеназов эти связи были. У сефардов — нет. И потому последние нередко получали такую работу, где они не могли составить конкуренцию выходцам из Европы.
С другой стороны, в отчете справедливо отмечалось, что с момента прибытия в Израиль североафриканцы были подвержены целому ряду серьезных психологических потрясений. В репатриантских лагерях они столкнулись с ситуацией, отмеченной противостоянием между евреями Европы и Магриба, а впоследствии они обнаружили, что такое же противостояние существует и в обществе в целом. Европейцев буквально преследовал страх “левантизации”. Согласно их нормам и критериям, отсталые восточные люди подлежали “реформированию” — то есть “очищению от примеси ориентализма”, как писала в сентябре 1950 г. газета Давор, орган Гистадрута. Идея “реформирования примитивных личностей”, преобразования их согласно европейской модели, являлась доминирующей тенденцией израильских попыток приобщения репатриантов к новой культуре в ходе иммиграционного процесса, начавшегося после 1948 г. (Глава XVIII). Все это вызывало и негодование, и обиду выходцев из стран Востока. Как писал в 1959 г. в одной из израильских газет некий еврей из Индии, “мнение, будто бы западная культура и цивилизация выше, чем “летаргическая” и “сонная” цивилизация Востока, все еще разделяется многими мыслящими израильтянами. Они, очевидно, полагают, что европейская культура — это “плавильный котел” и все прочие культуры должны в нем раствориться”.
В отчете комиссии рассматривается еще одна и, пожалуй, самая серьезная обида. На протяжении всего периода французского владычества в Северной Африке душу марокканца разъедало состояние, известное как “раздвоение личности”. В Магрибе евреи познакомились с французской культурой, что называется, “из первых рук” и восприняли немало ее, пусть даже чисто внешних, черт. Они даже рассчитывали занять влиятельные места во французской администрации и французском обществе. Этим надеждам не суждено было сбыться: колонизаторам евреи не нужны были ни в каком качестве. Прибыв в Израиль, иммигранты из Магриба полагали, что добьются того признания, в котором им было отказано дома. Они, однако, увидели, что большинство постов, на которые они рассчитывали в Марокко (хотя так и не получили) и которые они надеялись теперь получить в Эрец-Исраэль, предназначаются ашкеназам. Сильнейшим ударом по самолюбию стала также попытка переселить их из города в сельскую местность — если учесть, что в Марокко еврейская миграция была направлена именно в сторону города; кроме того, их хотели заставить трудиться на земле, а ведь в Северной Африке сельское хозяйство считается уделом нищих феллахов! И, не будучи сами уверенными в том, какая именно из составных частей, восточная или европейская, является отражением их истинного характера, дважды отвергнутые — сначала французами в Марокко, а затем и ашкеназскими охранителями нового, западного порядка в Израиле — магрибские евреи почувствовали себя глубоко оскорбленными. И вот, устроив беспорядки в Вади-Салиб и в других местах, они таким образом дали выход своим эмоциям.
Сделав это язвительное замечание, авторы отчета, однако, не представили детальных планов на будущее. Впрочем, общий вывод был самоочевиден: необходимо нечто большее, нежели добрая воля властей, нечто большее даже, чем увеличение государственных пособий и ассигнований на образование, предназначаемых репатриантам из стран Северной Африки и стран Востока в целом. Эпизод в Вади-Салиб позволил заглянуть в самое сердце этой маленькой страны — Израиля. Как-то незаметно, на протяжении всего лишь десятилетия, в пределах одного еврейского общества материализовались два Израиля. И власти осознали неотложную необходимость как можно скорее примирить Яакова и Эсава, если Израиль хочет сохранить свою жизнеспособность, не говоря уж о своем существовании как таковом.
Оживление экономики
Все эти исподволь зреющие социальные проблемы не слишком бросались в глаза в значительной степени благодаря тому, что в середине-конце 1950-х гг. произошли впечатляющие перемены к лучшему в сфере национальной экономики. В определенной степени это случилось за счет реализации “Новой экономической политики” (1952 г.). Увеличивался объем производства, улучшался платежный баланс, и бурный поначалу рост инфляции удалось ограничить вполне контролируемыми 7 % годовых. Однако еще большее значение имел существенный рост иностранных капиталовложений в экономику страны. И в самом деле, трудно назвать другие страны, где столько времени и внимания было бы уделено поискам зарубежных ресурсов. Эта задача решалась совместными усилиями министра финансов, министра торговли и промышленности и ответственных сотрудников политических ведомств. Все фракции сионистского движения, все сектора Гистадрута (сельскохозяйственный, промышленный, коммерческий, культурный), все органы местного самоуправления и все заинтересованные энергичные частные предприниматели объединили свои возможности и посвятили этой цели тысячи дополнительных человеко-часов.
Целый ряд израильских экономистов отнесся к этой кампании скептически, предупреждая, что существует опасность значительного экономического спада, вызванного не столько недостаточным объемом потенциального национального дохода, сколько тем, в какой мере можно рассчитывать на добрую волю зарубежных инвесторов. Выступая за немедленное сокращение расходов как на уровне потребления, так и в рамках программ намечаемых капиталовложений, эти критики призывали к тому, чтобы страна жила “по средствам” и накапливала резервы в преддверии “тощих лет”. Это была ортодоксальная политика, основанная на том соображении, что экономический рост и даже темпы иммиграции должны быть снижены, дабы приноровиться к общепринятым экономическим законам. Ведущий сторонник этой осторожной политики, Дан Патинкин[368], профессор Еврейского университета в Иерусалиме, предостерегал в своем труде, посвященном обзору национальной экономики, что отсутствие накоплений “следует расценивать как основную неудачу израильской экономической политики. Неспособность уменьшить пассивное сальдо торгового баланса и решение ежегодно, начиная с 1954 г., значительно увеличивать иностранную задолженность, свидетельствует о нежелании правительства со всей серьезностью рассматривать инфляционные проблемы экономики”.
Однако такой ортодоксальный подход был отвергнут. Даже если бы израильские органы планирования, возглавляемые всеми уважаемым министром финансов Элиэзером Капланом, и согласились с таким догматическим подходом, предлагаемым Патинкиным и его коллегами-теоретиками, они не могли не осознавать, что при управлении государством во главу угла нельзя ставить исключительно экономические соображения, когда речь идет о таких приоритетах, как национальная безопасность, абсорбция репатриантов, освоение и сохранение природных ресурсов и развитие системы образования. Положение новых репатриантов было столь незавидным, что лишь неотложные меры, направленные на повышение их уровня жизни, могли превратить их в лояльных граждан страны. Все эти задачи были беспрецедентными по своей масштабности. И для их успешного решения требовалось не уменьшать, а увеличивать расходы, получая при этом все больше иностранной помощи. Чтобы поддерживать
