обоих. Ты и сам это понимаешь, верно? Мы же с тобой умные. К тому же
тебе надо лежать еще несколько дней. Но и это ты тоже сам знаешь.
Оставляю тебе Арби. У тебя, конечно, есть свое оружие, лучше. Но,
если ты все-таки не очень сильно на меня сердишься, постарайся,
пожалуйста, его сохранить. Если мы еще встретимся, мне бы хотелось
получить его назад. Понимаешь, три года он был моим единственным другом.
Я с ним разговаривала, рассказывала обо всех своих бедах и надеждах, и
никогда не разлучалась. Нет, я, конечно, прекрасно понимаю, что на самом
деле он не живой, и всегда это понимала. Но мне было бы грустно узнать,
что его больше нет. Или что он достался какому-нибудь тупому солдафону.
Если у меня все получится, я буду ждать тебя в своем замке. Либо,
по крайней мере, найду способ оставить там для тебя сообщение, как меня
найти.
Если я все-таки погибну, не расплатившись с тобой, я не хочу
умирать воровкой. Да и в любом случае, кроме тебя, у меня никого нет.
Поэтому ниже ты найдешь мое завещание. Вырежи его, а остальное письмо
уничтожь. Сам понимаешь, оно не должно попасть в чужие руки."
Это что, мое проклятие — получать такие послания?!
"Я, Эвелина-Маргерита-Катарина, баронесса Хогерт-Кайдерштайн,
находясь в здравом уме и твердой памяти, завещаю Дольфу Видденскому все
свое имущество, движимое и недвижимое, которым он вправе владеть, а над
тем имуществом, которым он владеть не вправе, назначаю его опекуном."
Ниже стояла подпись — детская, неотработанная, и вообще, очевидно,
существующая в единственном экземпляре. Все-таки Эвьет еще ребенок. Ни
один юрист не признает подобной бумаги.
"P.S. К сожалению, я не имею права завещать тебе замок, потому что
ты не нашего рода и даже не дворянин. А больше у меня ничего сейчас нет.
Поэтому я и написала про опекунство.
P.P.S. Еще раз прошу у тебя прощения. Может быть, ты по-прежнему не
считаешь меня своим другом, особенно после того, что я сейчас сделала.
Но я тебя своим — считаю, и хочу, чтобы ты это знал. Благодарная тебе
Эвьет."
Я еще несколько мгновений стоял с письмом в руке, затем решительно
подошел к своим сумкам и открыл коробку с порошком. Эвелина забрала
около трех четвертей, но все равно для ее целей этого было маловато. То
есть, если использовать этот порошок в огнебое, такого количества
хватило бы, чтобы перебить добрую сотню врагов — при условии, конечно,
что будет время на перезарядку. Но без огнебоя… если просто наполнить
порошком некую небольшую емкость… взрыв убьет Карла лишь в том случае,
если произойдет прямо у него в руках. И то, скорее всего, не сразу — ему
оторвет руки, и он умрет от кровопотери. Хотя как раз это планам Эвьет
не противоречит. Она бы не хотела, чтобы он умер мгновенно. Но знает ли
она, какова реальная сила имеющегося у нее порошка? Из разговоров со
мной должна примерно представлять. Во всяком случае, она наверняка
хорошо понимает, что, например, разнести целую комнату таким количеством
не получится. Возможно, она попытается смастерить упрощенную версию
огнебоя, раздобыв металлическую трубку с достаточно прочными стенками.
Об опасности того, что недостаточно прочную трубку разорвет при
выстреле, я ей тоже говорил (у меня такое случалось четырежды, прежде
чем я опытным путем нашел оптимальную толщину стенок для огнебоя -
разумеется, испытания я проводил, поджигая длинный фитиль и прячась в
укрытии). Будем надеяться, что все это она учитывает…
Потому что, кроме как на это, надеяться не на что. Эвьет все
рассчитала верно. Догнать ее я уже не смогу. А если бы даже каким-то
невероятным путем это удалось… что дальше? Я мог бы отобрать у нее
порошок — она отдаст без сопротивления, ибо понимает, что порошок
принадлежит мне. Я даже мог бы отобрать у нее письмо пажа — хотя его уже
придется вырывать силой, ибо это ее законная добыча, и это она мне уже
едва ли простит. Но что потом — привязать ее к своему седлу? Вряд ли
есть другой способ ее остановить. Если я отберу у нее вещи,
способствующие реализации ее плана, я не заставлю ее отказаться от
мести, а только ухудшу ее шансы. Пусть уж лучше действует, имея на руках
козырь, которым никто больше в этом мире не только не располагает, но
которого даже представить себе не может.
Я ведь знал, что ее разговоры о Карле — не пустая детская болтовня?
Знал, что рано или поздно она от слов перейдет к действиям? Знал. Ну вот
оно и случилось. И нечего терзаться и казнить себя.
Я тщательно закрыл коробку и вновь взял в руку письмо. Да, конечно,
его надо уничтожить, здесь она тоже права. Хотя у меня было искушение
сохранить один его фрагмент; я даже взял нож, чтобы его отрезать. Нет,
не завещание, написанное без свидетелей и нотариуса и не имеющее никакой
юридической силы. Второй постскриптум. В нем не содержалось никаких
тайн, интересных кому-то постороннему. Но… какой в этом смысл?
Перечитывать его ночами, вздыхая и роняя слезы, как какой-нибудь
придурочный герой сентиментальной баллады? Эмоции. Вздор.
Я отложил нож и решительно поднес письмо к тонкому острому огоньку
свечи. Менее чем через минуту от бумаги остались лишь легкие черные
хлопья. Как раз в этот момент в дверь постучали; я вздрогнул. Но это был
всего лишь слуга, принесший ужин (разумеется, после того, как у нас
закончилось кабанье мясо, я заказал доставку еды в номер). Вероятно, он
почувствовал запах только что сожженного документа, но ему хватало
благоразумия не интересоваться чужими делами. После ужина я снова улегся
в изрядно опостылевшую за последние дни, но, увы, все еще необходимую
кровать. Что бы там ни творилось во внешнем мире, я буду отлеживаться
столько, сколько нужно для полного выздоровления. Ибо это разумно и
правильно.
Эвьет, хоть бы у тебя получилось.
На десятый день пребывания в гостинице — именно такой срок я
оплатил вперед — я, наконец, объявил себя окончательно здоровым, сообщил
хозяину, что более не нуждаюсь в его услугах, и с наслаждением вышел во
двор, подставляя лицо все еще летнему, несмотря на середину сентября,
солнцу. Немного размявшись, я направился в конюшню; Верный, которому за
эти дни его денник осточертел, вероятно, не меньше, чем мне — моя
кровать, приветствовал меня радостным ржанием. Полчаса спустя Тюрьери
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});
