с мотоциклом. Это старый «Харлей-Давидсон» с коляской.
— Папа, мы едем?
— Не знаю, спроси у мамы, — отвечает отец.
Отец — высокий, белокурый мужчина, тогда казался очень взрослым Игорю, а ему было всего тридцать, столько, сколько этому юноше-лаборанту, что торчит у Феди в приемной. Но отец к своим тридцати годам уже побывал с экспедицией на Памире и написал об этом книгу. Иное время!
…Мальчик бежит обратно в дом. Ему навстречу выходит улыбающаяся мама. Она очень молода в своем красивом шелковом, расшитом золотыми птицами восточном халате, который привез папа из экспедиции.
— Мама, ну мы едем?
— Не знаю, мой мальчик, кажется, папа не очень настроен.
И мальчик начинает горячо убеждать маму. И вот наконец все завтракают на веранде. Взрослые говорят про что-то свое, но это уже не важно — решение ехать уже принято. И бабушка, напутствуя, просит ехать помедленнее. Смешно! Игорь уже знает, что, когда они выедут на шоссе, папа даст скорость восемьдесят километров в час и дорога устремится на них черной бегущей лентой…
Сколько было таких поездок! И вот уже Игорь сам сидит за рулем мотоцикла, а отец на заднем сиденье. Однажды их настигла буря. С утра в воздухе чувствовалась гроза, хотя небо было безоблачным, но решили, несмотря на предсказание барометра, съездить, успеть. На море, несмотря на отсутствие ветра, шла большая волна. Справа, с запада, вставала огромная синяя туча, так что даже страшно было смотреть в ту сторону. Успели выкупаться, быстро оделись, а тучи незаметно уже обхватили все небо, и кусты на берегу пригибались от порывов тяжелого ветра. Они неслись по шоссе на полной скорости, а за ними уже бушевала буря. В потухшем небе сверкали молнии и не смолкали громовые раскаты. Но дождя не было.
Уже издали они увидели в окне тревожное лицо бабушки, ожидавшей их. Они успели до дождя вбежать в дом. И потом, за ужином вспоминали этот день и свой страх перед бурей.
А вскоре разразилась более грозная, беспощадная буря, от которой уже негде было укрыться, — от ее грома, от ее молний.
Пришел сорок первый.
Неожиданно вечером к Игорю Николаевичу зашел Крестов.
— Смотрю, машина ваша уже несколько дней стоит на стоянке без движения, говорят, болеете. Что это вы, Игорь Николаич?
— Так, наверное, пора пришла, — отвечал Хрусталев.
— Ну что вы, Игорь Николаевич, мы — железное поколение, войну прошли, а придется, и еще повоюем.
— С кем это?
— Да хоть с кем.
— Нет, я уже не хотел бы… Вон у меня на работе — не очень, так я хочу махнуть на все рукой и устроиться на другое место.
— Вот это я бы вам не советовал: в наши годы не стоит менять ничего серьезного, я имею в виду — жену, службу, климат.
Появился Костя Варнаков, всегда искренне, с сочувствием интересовавшийся делами Игоря. Хрусталеву не хотелось рассказывать Косте о Белой машине и вообще о конфликте с Федей: все это лишь укрепляло Костину позицию, которая, как это ни странно, близко сходилась с Фединой в одном пункте — в убеждении, что не это решает, то есть не качество твоей работы определяет успех. Но сходясь в этом пункте, Костя и Федя делали совершенно различные выводы для своей практической жизни.
Но слово за словом, Хрусталев рассказал Варнакову всю историю своей ссоры с Атариновым. Костя слушал, как будто ему это все уже известно, потом сказал:
— Ну, а если б пришел посторонний, незнакомый тебе человек и поступал так же, как Федя, как ты к этому отнесся бы?
Хрусталев замолчал и задумался.
— Не знаю, — наконец сказал он. — Был посторонний для меня человек — Глебов; он хоть не мешал, а кое в чем даже помогал. А Федя все понимает.
— Помирись, помирись, — улыбаясь сказал Костя.
Быть может, примирение и произошло бы, но теперь Федя и его окружение молчали. При сложившихся отношениях трудно было ожидать особой сердечности, но хотя б вежливость можно было соблюсти… И ставят тебя в такое положение, что сам должен звонить. И — что? Да, вот болен. Выразите сочувствие, так?
…Из вниизовской поликлиники приехал консультант и после внимательного осмотра и расспросов сделал вывод, что падение было следствием мгновенной потери сознания.
— А с чем это связано? — спросил Хрусталев.
— С нарушением мозгового кровообращения.
— Вследствие чего? Неужели та старая контузия?
— Отчего же?.. Вполне вероятно. Тем более, если был еще новый побудительный мотив, скажем какое-то потрясение, сильное переживание… Нужен полный покой, ни о чем не думайте, не переживайте…
Доктор дал еще несколько советов, выписал лекарство и уехал. А Хрусталев вновь остался со своими мыслями; он начинал читать, но не мог сосредоточиться на тексте и вновь возвращался к своим мыслям.
…Блокада. Как ни странно, но чем дальше он уходил от того страшного времени — а вот уже почти сорок лет минуло, — тем притягательней, ярче представлялись ему в памяти блокадные дни и ночи. Голод, стужа, обстрелы — все это было, но освещалось столь сильно сверкавшим лучом надежды, что теперь в памяти он затмевал все.
…Начало войны. Возбужденная детвора запасается оружием. Кто чем может. Игорь вспомнил, как он приобрел гранату РГД-35 вместе с желтым, похожим на карандаш запалом со взрывным капсюлем. Позже, когда наступили тяжелые голодные дни, граната лежала забытой в ящике его стола, но этот желтый карандашик-запал он носил в бумажнике вместе с хлебными карточками. И темными зимними утрами, стоя в очереди у булочной, прислушиваясь к стуку метронома, он ощупывал карман, где хранился этот самый запал. Он — здесь, значит, карточки целы и все в порядке.
