1917
Свидетели многочисленных уличных сборищ, Пастернак и Елена Виноград как-то оказались вечером на Театральной площади в день приезда в Москву военного министра А.Ф. Керенского. Его выступление в Большом театре перелилось в приветственный митинг на площади. Министра в открытом автомобиле засыпали красными розами. В стихотворении, посвященном митингу 26 мая 1917 года, Пастернак передал поразившее его чувство на глазах рождающейся истории, – «чувство вечности, сошедшей на землю».
Плачущий сад
Ужасный! – Капнет и вслушается:Всё он ли один на светеМнет ветку в окне, как кружевце,Или есть свидетель.
Но давится внятно от тягостиОтеков – земля ноздревая,И слышно: далеко, как в августе,Полуночь в полях назревает.
Ни звука. И нет соглядатаев.В пустынности удостоверясь,Берется за старое – скатываетсяПо кровле, за желоб и через.
К губам поднесу и прислушаюсь:Всё я ли один на свете, —Готовый навзрыд при случае, —Или есть свидетель.
Но тишь. И листок не шелохнется.Ни признака зги, кроме жуткихГлотков и плескания в шлепанцах,И вздохов и слез в промежутке.
1917
Девочка
Ночевала тучка золотая
На груди утеса-великана.
Из сада, с качелей, с бухты-барахтыВбегает ветка в трюмо!Огромная, близкая, с каплей смарагда[31]На кончике кисти прямой.
Сад застлан, пропал за ее беспорядком,За бьющей в лицо кутерьмой.Родная, громадная, с сад, а характером —Сестра! Второе трюмо!
Но вот эту ветку вносят в рюмкеИ ставят к раме трюмо.Кто это, – гадает, – глаза мне рюмит[32]Тюремной людской дремой?
1917
* * *
Ты в ветре, веткой пробующем,Не время ль птицам петь,Намокшая воробышкомСиреневая ветвь!
У капель – тяжесть запонок,И сад слепит, как плес,Обрызганный, закапанныйМилльоном синих слез.
Моей тоскою вынянченИ от тебя в шипах,Он ожил ночью нынешней,Забормотал, запах.
Всю ночь в окошко торкался,И ставень дребезжал.Вдруг дух сырой прогорклостиПо платью пробежал.
Разбужен чудным перечнемТех прозвищ и времен,Обводит день теперешнийГлазами анемон.
1917
* * *
Душистою веткою машучи,Впивая впотьмах это благо,Бежала на чашечку с чашечкиГрозой одуренная влага.
На чашечку с чашечки скатываясь,Скользнула по двум, – и в обеихОгромною каплей агатовоюПовисла, сверкает, робеет.
Пусть ветер, по таволге[33] веющий,Ту капельку мучит и плющит.Цела, не дробится, – их две ещеЦелующихся и пьющих.
Смеются и вырваться силятсяИ выпрямиться, как прежде,Да капле из рылец не вылитьсяИ не разлучатся, хоть режьте.
1917
В июне 1917 года Елена Виноград уехала в Саратовскую губернию составлять списки для выборов в органы местного самоуправления – земства. «Уезжая, она оставила вместо себя заместительницу», – написал Пастернак объяснение к стихотворению, посвященному фотографии смеющейся Елены.
Заместительница
Я живу с твоей карточкой, с той, что хохочет,У которой суставы в запястьях хрустят,Той, что пальцы ломает и бросить не хочет,У которой гостят и гостят и грустят.
Что от треска колод, от бравады Ракочи[34],От стекляшек в гостиной, от стекла и гостейПо пианино в огне пробежится и вскочит —От розеток, костяшек, и роз, и костей.
Чтоб прическу ослабив, и чайный и шалый,Зачаженный бутон заколов за кушак,Провальсировать к славе, шутя, полушалокЗакусивши, как муку, и еле дыша.
Чтобы комкая корку рукой мандаринаХолодящие дольки глотать, торопясьВ опоясанный люстрой, позади, за гардиной,Зал, испариной вальса запахший опять.
1917
Через некоторое время Пастернак поехал к Елене и провел в Романовке, где она была в то время, четыре дня, – «из четырех громадных летних дней сложило сердце эту память правде», – писал он об этой поездке позже, вспоминая «из всех картин, что память сберегла», их ночную прогулку по степи. Этой прогулке посвящено стихотворение «Степь». Ночной туман, скрывавший небо и землю, постепенно рассеивался, проступали отдельные предметы, мир создавался заново у них на глазах. Вспоминались первые слова Книги Бытия: «В начале сотворил Бог небо и землю».
Степь
Как были те выходы в тишь хороши!Безбрежная степь, как марина.Вздыхает ковыль, шуршат мураши,И плавает плач комариный.
Стога с облаками построились в цепьИ гаснут, вулкан на вулкане.Примолкла и взмокла безбрежная степь,Колеблет, относит, толкает.
Туман отовсюду нас морем обстиг,В волчцах волочась за чулками,И чудно нам степью, как морем, брестиКолеблет, относит, толкает.
Не стог ли в тумане? Кто поймет?Не наш ли омет? Доходим. – Он.– Нашли! Он самый и есть. – Омет,Туман и степь с четырех сторон.
И Млечный Путь стороной ведетНа Керчь, как шлях, скотом пропылен.Зайти за хаты, и дух займет:Открыт, открыт с четырех сторон.
Туман снотворен, ковыль, как мед,Ковыль всем Млечным Путем рассорён.Туман разойдется, и ночь обойметОмет и степь с четырех сторон.
Тенистая полночь стоит у пути,На шлях навалилась звездами,И через дорогу за тын перейтиНельзя, не топча мирозданья.
Когда еще звезды так низко росли,И полночь в бурьян окунало,Пылал и пугался намокший муслин,Льнул, жался и жаждал финала?
Пусть степь нас рассудит и ночь разрешит,Когда, когда не: – В НачалеПлыл Плач Комариный, Ползли Мураши,Волчцы по Чулкам Торчали?
Закрой их, любимая! Запорошит!Вся степь как до грехопаденья:Вся – миром объята, вся – как парашют,Вся – дыбящееся виденье!
1917
Душная ночь
Накрапывало, – но не гнулисьИ травы в грозовом мешке.Лишь пыль глотала дождь в пилюлях,Железо в тихом порошке.
Селенье не ждало целенья,Был мак, как обморок глубок,И рожь горела в воспаленьи,И в лихорадке бредил Бог.
В осиротелой и бессонной,Сырой, всемирной широтеС постов спасались бегством стоны,Но вихрь, зарывшись, коротел.
За ними в бегстве слепли следомКосые капли. У плетняМеж мокрых веток с ветром бледнымШел спор. Я замер. Про меня!
Я чувствовал, он будет вечен,Ужасный, говорящий сад.Еще я с улицы за речьюКустов и ставней – не замечен;
Заметят – некуда назад:Навек, навек заговорят.
1917
Еще более душный рассвет
Все утро голубь ворковалУ вас в окне.На желобах,Как рукава сырых рубах,Мертвели ветки.Накрапывало. НалегкеШли пыльным рынком тучи,Тоску на рыночном лотке,Боюсь, моюБаюча.Я умолял их перестать.Казалось, – перестанут.Рассвет был сер, как спор в кустах,Как говор арестантов.
Я умолял приблизить час,Когда за окнами у васНагорным ледникомБушует умывальный тазИ песни колотой куски,Жар наспанной щеки и лобВ стекло горячее, как лед,На подзеркальник льет.Но высь за говором под стягИдущих тучНе слышала мольбыВ запорошенной тишине,Намокшей, как шинель,Как пыльный отзвук молотьбы,Как громкий спор в кустах.
Я их просил —Не мучьте!Не спится.Но – моросило, и топчасьШли пыльным рынком тучи,Как рекруты, за хутор, поутру.Брели не час, не век,Как пленные австрийцы,Как тихий хрип,Как хрип:«Испить,Сестрица».
1917
