Вот астурийский вариант:
Кто стоит за дверью,уходи с порога,наш отец вернулсяи не спит мой кроха.
Баю, милый, не теперь,баю-баю, в доме зверь.
Кто стоит, вернетсяна другие сутки,как отправлю в горыя отца малютки.
Баю, милый, не теперь,баю-баю, в доме зверь.
Колыбельная изменницы, записанная в Альба-де-Тормесе, напевней и затаенней астурийской:
Мой голубь белокрылыйлетит некстати,отец домой вернулсяна плач дитяти.
Мой голубь черноперыйдвойной расцветки,домой отец вернулсяна радость детке.
И полностью недвусмысленна колыбельная из Бургоса (Салас-де-лос-Инфантес):
Как в ум тебе не входит,такому хвату,что сам хозяин домаи поздновато?Бай-бай, ни звука,ступай, мое сердечко,вперед наука!
Поет такую колыбельную обычно красавица. Богиня Флора, чья бессонная грудь, открытая змеиному жалу, чужда печали и жаждет плодов. Это единственная колыбельная, где ребенок не в счет. Он лишь предлог. Не буду уверять, что подобные колыбельные – свидетельство неверности, но та, что поет, уже чувствует помимо воли на губах вкус измены. В сущности, таинственный мужчина у запретной двери и есть тот самый незнакомец под сенью шляпы, который грезится каждой женщине, если она воистину женщина и не любит.
Я постарался познакомить вас с различными вариантами колыбельных, мелодии которых, за исключением севильской, резко характерны. Эти песни живут оседло и не воспринимают чужого. Кочуют другие, обуздавшие чувство, всегда уравновешенные и везде уместные. Они тронуты скепсисом, легко сбрасывают математическую кожу ритма, податливы и, в сущности, лирически бесстрастны. У каждой провинции есть устойчивое песенное ядро, ее неприступная крепость, и целое войско бродячих песен, которые идут в набег и гибнут, растворяясь, на крайнем рубеже своего влияния. Порой астурийские и галисийские песни, влажные и зеленые, спускаются в Кастилию и, преображенные ритмически, попадают в Андалузию, где принимают местный облик и становятся причудливой музыкой гранадских гор.
Цыганская сигирийя, сгусток андалузского лиризма, чистейшая суть канте хондо, не покидает Хереса и Кордовы, а болеро с его отвлеченной мелодией пляшут и в Кастилии, и даже в Астурии. Торнер записал в Льянесе самое настоящее болеро.
Галисийские «алала» денно и нощно штурмуют стены Сарагосы и не могут их одолеть, а отзвуки муиньейры тем временем проникли в обрядовые песни и танцы южных цыган. Гранадские мавры донесли севильяну в ее первозданном виде до Туниса, а на север, за Гвадарраму, ей вообще не удалось продвинуться, да и в Ла-Манче она уже сменила ритм и облик.
Что до колыбельных, то андалузское влияние преодолело море, а севера так и не коснулось. Мелодии и ритмы андалузского баюканья населили южный Левант и легко узнаются в каком-нибудь балеарском «ву-вей-ву», а из Кадиса они доплыли до Канарских островов, где не утратили андалузского акцента в милых канарских «арроро».
Можно составить мелодическую карту Испании и по ней наблюдать, как стираются границы провинций, как идет круговорот жизненных соков при вдохе и выдохе времен года. И различить ту прочную основу, что скрепляет иберийскую мозаику, тот облачный остов над ливнем, который с беззащитной чуткостью моллюска сжимается при любом вторжении чуждого и, переждав беду, вновь набухает густыми и древними соками Испании.
1928
Цыганское романсеро
Романс о луне, луне
Перевод А. Гелескула
Луна в цыганскую кузнювплыла жасмином воланов.И смотрит, смотрит ребенок,и глаз не сводит, отпрянув.Луна закинула рукии дразнит ветер полночныйсвоей оловянной грудью,бесстыдной и непорочной.– Луна, луна моя, скройся!Если вернутся цыгане,возьмут они твое сердцеи серебра начеканят.
– Не бойся, мальчик, не бойся,взгляни, хорош ли мой танец!Когда вернутся цыгане,ты будешь спать и не встанешь.
– Луна, луна моя, скройся!Мне конь почудился дальний.– Не трогай, мальчик, не трогаймоей прохлады крахмальной!
Летит запоздалый всадники бьет в барабан округи.На ледяной наковальнесложены детские руки.
Прикрыв печальные веки,одни в ночной глухомани,из-за олив выходятбронза и сон – цыгане.
Где-то сова зарыдала —так безутешно и тонко!За ручку в темное неболуна уводит ребенка.
Вскрикнули в кузне цыгане,замерло эхо в горниле…А ветры пели и пели.А ветры след хоронили.
Пресьоса и ветер
Пергаментною луноюПресьоса звенит беспечно,среди хрусталей и лавровбродя по тропинке млечной.И, бубен ее заслыша,бежит тишина в обрывы,где море в недрах колышетполуночь, полную рыбы.На скалах солдаты дремлютв беззвездном ночном молчаньена страже у белых башен,в которых спят англичане.А волны, цыгане моря,играя в зеленом мраке,склоняют к узорным гротамсосновые ветви влаги…
Пергаментною луноюПресьоса звенит беспечно.И обортнем полночнымк ней ветер спешит навстречу.Святым Христофором выроснагой великан небесный —и мех колдовской волынки,поет голосами бездны.
– О, дай мне скорей, цыганка,откинуть подол твой белый!Раскрой в моих древних пальцахлазурную розу тела!
Пресьоса роняет бубени в страхе летит, как птица.За нею косматый ветерс мечом раскаленным мчится.
Застыло дыханье моря,забились бледные ветви,запели флейты ущелий,и гонг снегов им ответил.Пресьоса, беги, Пресьоса!Все ближе зеленый ветер!Пресьоса, беги, Пресьоса!Он ловит тебя за плечи!Сатир неземного лесав зарницах нездешней речи…
Пресьоса, полная страха,бежит по крутым откосамк высокой, как сосны, башне,где дремлет английский консул.Дозорные бьют тревогу,и вот уже вдоль ограды,к виску заломив береты,навстречу бегут солдаты.Несет молока ей консул,спешит унять лихорадкустаканчиком горькой водки,но ей без того несладко.Она и словечка молвитьне может от слез и дрожи.
А ветер верхом на кровле,хрипя, черепицу гложет.
Схватка
В токе враждующей кровинад котловиной лесноюнож альбасетской работызасеребрился блесною.Отблеском карты атласнойлуч беспощадно и скуповысветил профили конныхи лошадиные крупы.Заголосили старухив гулких деревьях сьерры.Бык застарелой расприринулся на барьеры.Черные ангелы стелютснежную пряжу по скалам.Черными крыльями стынетсталь с альбасетским закалом.Монтилец Хуан Антоньолистом покатился палым.В лиловых ирисах тело,над левой бровью – гвоздика.И огненный крест венчаетдорогу смертного крика.
Судья с отрядом жандармовидет масличной долиной.А кровь змеится и стонетнемою песней змеиной.– Так повелось, сеньоры,с первого дня творенья.В Риме троих недочтутсяи четверых в Карфагене.
Полная бреда смоковници отголосков каленых,заря без памяти палак ногам израненных конных.И ангел черней печалитела окропил росою.Ангел с оливковым сердцеми смоляною косою.
Сомнамбулический романс
Любовь моя, цвет зеленый.Зеленого ветра всплески.Далекий парусник в море,далекий конь в перелеске.Ночами, по грудь в тумане,она у перил сидела —серебряный иней взглядаи зелень волос и тела.Любовь моя, цвет зеленый.Лишь месяц цыганский выйдет,весь мир с нее глаз не сводит —и только она не видит.
Любовь моя, цвет зеленый.Скользнули потемки в воду,серебряный иней звездныйторит дорогу восходу.Смоковница чистит ветернаждачной своей листвою.Гора одичалой кошкойвстает, ощетиня хвою.Но кто придет? И откуда?Навеки все опустело —и снится горькое мореее зеленому телу.
– Земляк, я коня лихогосменял бы на эту кровлю,седло – на зеркальце милойи нож – на край изголовья.Земляк, я из дальней Кабрыиду, истекая кровью.– Будь воля на то моя,была бы и речь недолгой.Да я-то уже не я,и дом мой уже не дом мой.– Земляк, на стальной кроватис голландскою простынеюхочу умереть, как люди,оплаканные роднею.Не видишь ты эту рануот горла и до ключицы?– Все кровью пропахло, парень,и кровью твоей сочится,а грудь твоя в темных розахи смертной полна истомой.Но я-то уже не я,и дом мой уже не дом мой.– Так дай хотя бы поднятьсяна ту высокую крышу!К перилам лунного света,туда, где море услышу.
И поднялись они обак этим перилам зеленым.И след остался кровавый.И был от слез он соленым.Фонарики тусклой жестьюблестели в рассветной рани.И сотней стеклянных бубновбыл утренний сон изранен.
Любовь моя, цвет зеленый.Зеленого ветра всплески.И вот уже два цыганастоят у перил железных.Полынью, мятой и желчьюдохнуло с дальнего кряжа.– Где же, земляк, она, – где жегорькая девушка наша?Столько ночей дожидалась!Столько ночей серебрилотемные косы, и тело,и ледяные перила!
Из зеркала водяного,качаясь, она глядела —серебряный иней взглядаи зелень волос и тела.Баюкала зыбь цыганку,и льдинка луны блестела.И ночь была задушевной,как тихий двор голубиный,когда патруль полупьяныйвбежал, сорвав карабины…Любовь моя, цвет зеленый.Зеленого ветра всплески.Далекий парусник в море,далекий конь в перелеске.
Романс о черной тоске
