Романс о черной тоске
Петух зарю высекает,звеня кресалом каленым,когда Соледад Монтойяспускается с гор по склонам.Желтая медь ее телапахнет конем и туманом.Груди, черней наковален,стонут напевом чеканным.– Кого, Соледад, зовешь тыи что тебе ночью надо?– Зову я кого зовется, —не ты мне вернешь утрату.Искала я то, что ищут, —себя и свою отраду.– О Соледад, моя мука!Ждет море коней строптивых,и кто удила закусит —погибнет в его обрывах.– Не вспоминай о море!Словно могила пустая,стынут масличные земли,черной тоской порастая.– О Соледад, моя мука!Что за тоска в этом пенье!Плачешь ты соком лимона,терпким от губ и терпенья.– Что за тоска!.. Как шальнаябегу и бьюсь я о стены,и плещут по полу косы,змеясь от кухни к постели.Тоска!.. Смолы я чернееи черной тьмою одета.О юбки мои кружевные!О бедра мои – страстоцветы!– Омойся росой зарянок,малиновою водою,и бедное свое сердцесмири, Соледад Монтойя…
Плеснули певчие рекикрылом листвы и зенита.Новорожденное утроцветами тыквы повито.Тоска цыган вековаячиста и так одинока!Тоска иного рассветаи потайного истока…
Неверная жена
И в сумерках на излукуувел я жену чужую,а думал найти подругу.
То было ночью Сант-Яго,и, словно сговору рады,в округе огни погаслии замерцали цикады.Я сонных грудей коснулся,последний проулок минув,и жарко они раскрылиськистями ночных жасминов.А юбки, шурша крахмалом,в ушах у меня дрожали,как шелковая завеса,раскромсанная ножами.Врастая в безлунный сумрак,ворчали деревья глухо,и дальним собачьим лаемза нами гналась округа…
За голубой ежевикойу тростникового плесая в белый песок впечаталее смоляные косы.Я сдернул шелковый галстук.Слетела шаль ее следом.Легли четыре корсажа,На мой ремень с пистолетом.Ее жасминная кожасветилась жемчугом теплым,нежнее лунного света,когда он льется по стеклам.А бедра ее метались,как пойманные форели,то лунным холодом стыли,то белым огнем горели.И лучшей в мире дорогойдо первой утренней птицыменя несла этой ночьюатласная кобылица…
Тому, кто слывет мужчиной,нескромничать не пристало,и я повторять не стануслова, что она шептала.В песчинках и поцелуяхона ушла на рассвете.Кинжалы трефовых лилийвдогонку рубили ветер.
Я вел себя так, как должно,цыган до смертного часа.Я дал ей ларец на памятьи больше не стал встречаться.Поверил я обещаньям,когда повел на излуку.Но лгунья была замужней,а я ведь искал подругу.
Цыганка-монахиня
Безмолвье мирта и мела.И мальвы в травах ковровых.Она левкой вышиваетна желтой ткани покрова.Кружится свет семиперыйнад серою сетью лампы.Собор, как медведь цыганский,ворчит, поднимая лапы.А шьет она так красиво!Склонясь над иглой в экстазе,всю ткань бы она покрылацветами своих фантазий!Какие банты магнолийв росинках блесток стеклянных!Как лег на складки покроваузор луны и шафрана!Пять апельсинов с кухнидохнули прохладой винной.Пять сладостных ран Христовыхиз альмерийской долины.В зрачках раздвоился всадники сник за стеклом оконным.Тугую грудь колыхнулопоследним отзвуком конным.И от далеких нагорийс дымною мглой по ущельямсжалось цыганское сердце,полное медом и хмелем.Как накренилась равнинаи полыхнула закатом!Как запрокинулись рекии понесли к перекатам!..Но снова цветы на ткани,И, по-вечернему кроткий,в шахматы с ветром играетсвет за оконной решеткой.
Сан-Мигель. Гранада
Горы, и горы, и горы,и на горах полусонныхмулы и тени от мулов,грузные, словно подсолнух.
В вечных потемках ущелийвзгляд их теряется грустно.Хрустом соленых рассветовглохнут воздушные русла.
У белогривого небартутные очи померкли,дав холодеющей тениуспокоение смерти.
И, чтоб никто их не трогал,стынут, безумны и голы,стужей повитые реки,горы, и горы, и горы…
В тиши своей голубятни,на башне в зелени хмелякольцом огней опоясанвысокий стан Сан-Мигеля.В руке полночные стрелкиспаяв меча крестовиной,ручной архангел рядитсяв пернатый гнев соловьиный.Дыша цветочным настоем,в тоске по свежим полянамэфеб трехтысячной ночипоет в ковчеге стеклянном.
Танцует ночное морепоэму балконов лунных.Сменила тростник на шепотлуна в золотых лагунах.Красотки, соря лузгою,стекаются к парапетам.Во мраке смутные крупыподобны медным планетам.Гуляет знать городская,и дамы с грустною миной,смуглея, бредят ночамисвоей поры соловьиной.И на торжественной мессе,слепой, лимонный и хилый,мужчин и женщин с амвонакорит епископ Манилы.
Один Сан-Мигель на башнепокоится среди мрака,унизанный зеркаламии знаками зодиака, —владыка нечетных чисели горних миров небесныхв берберском очарованьезаклятий и арабесок.
Сан-Рафаэль. Ко́рдова
I
Сумрачно стынут повозкиза тростниками, где струиластятся к римскому торсу,мрамор нагой полируя.Гвадалквивир вереницейкатит их в зеркале светломпо грозовым отголосками гравированным веткам.И, доплетая циновки,дети о горестях мирапоют у старых повозок,во тьме затерянных сиро.Но Ко́рдову не печалятни мир, ни его обманы,и как ни возводит сумракзатейливые туманы —нетленной стопою мраморвпечатан в откос песчаный.И хрупким узором жестидрожат лепестки флюгарокна серой завесе бризаповерх триумфальных арок.И десять вестей Нереямостами спешат к атланту,пока сквозь проломы вносяттабачную контрабанду.
II
Одна лишь речная рыбкаиглой золотой сметалаКо́рдову ласковых плавнейс Ко́рдовою порталов.Сбрасывают одеждыдети с бесстрастным видом;тоненькие Мерлины,ученики Товита,они золотую рыбкулукавой загадкой бесят,самой предлагая выбратьвино или полумесяц.Но рыбка их заставляет,туманя мрамор холодный,перенимать равновесьеу одинокой колонны,где сарацинский архангел,блеснув чешуей доспеха,когда-то в волнах гортанныхобрел колыбель и эхо…
Одна золотая рыбка.Две Ко́рдовы под луною.Расколотая теченьемнаедине с неземною.
Сан-Габриэль. Севилья
I
Высокий и узкобедрый,стройней тростников лагуны,идет он, кутая теньюглаза и грустные губы;поют горячие венысеребряною струною,а кожа в ночи мерцает,как яблоки под луною.И туфли мерно роняютв туманы лунных цветенийдва такта грустных и краткихкак траур облачной тени.И нет ему в мире равных —ни пальмы в песках кочевий,ни короля на троне,ни в небе звезды вечерней.Когда над яшмовой грудьюлицо он клонит в моленье,ночь на равнину выходит,чтобы упасть на колени.И укротителя горлиц,чуждого ивам печальным,Сан-Габриэля встречаютзвоном гитар величальным.– Когда в материнском лонезальется дитя слезами,ты вспомни про тех цыганок,что бисер тебе низали!
II
Анунсиасьон де лос Рейесокраиною ночноюпроходит, кутая плечи,лохмотьями и луною.И с лилией и улыбкойХиральды прекрасный правнук,стоит Габриэль-архангел —и нет ему в мире равных.Таинственные цикадыпо бисеру замерцали.А звезды по небосклонурассыпались бубенцами.– О Сан-Габриэль, трикратноменя пронизало счастье!Сиянье твое жасминоммои холодит запястья.– Пошли тебе Бог отраду,о смуглое чудо света!Дитя у тебя родитсяпрекрасней ночного ветра.– Ай, свет мой, Габриэлильо!Ай, Сан-Габриэль пресветлый!Сплела б тебе в изголовьегвоздики и горицветы!– Пошли тебе Бог отраду,звезда под бедным нарядом!Найдешь ты в груди сыновнейтри раны с родинкой рядом.– Ай, свет мой, Габриэлильо!Ай, Сан-Габриэль пресветлый!Как ноет под левой грудью,теплом молока согретой!– Пошли тебе Бог отраду,сто внуков на ста престолах!Твои горючие очитоскливей пустошей голых.
Дитя запевает в лонеу матери изумленной.Дрожит в голосочке песняминдалинкою зеленой.Архангел растаял в небенад улицами пустыми…
А звезды на небосклонебессмертниками застыли.
Как схватили Антоньито Эль Камборьо на севильской дороге
