II
Анунсиасьон де лос Рейесокраиною ночноюпроходит, кутая плечи,лохмотьями и луною.И с лилией и улыбкойХиральды прекрасный правнук,стоит Габриэль-архангел —и нет ему в мире равных.Таинственные цикадыпо бисеру замерцали.А звезды по небосклонурассыпались бубенцами.– О Сан-Габриэль, трикратноменя пронизало счастье!Сиянье твое жасминоммои холодит запястья.– Пошли тебе Бог отраду,о смуглое чудо света!Дитя у тебя родитсяпрекрасней ночного ветра.– Ай, свет мой, Габриэлильо!Ай, Сан-Габриэль пресветлый!Сплела б тебе в изголовьегвоздики и горицветы!– Пошли тебе Бог отраду,звезда под бедным нарядом!Найдешь ты в груди сыновнейтри раны с родинкой рядом.– Ай, свет мой, Габриэлильо!Ай, Сан-Габриэль пресветлый!Как ноет под левой грудью,теплом молока согретой!– Пошли тебе Бог отраду,сто внуков на ста престолах!Твои горючие очитоскливей пустошей голых.
Дитя запевает в лонеу матери изумленной.Дрожит в голосочке песняминдалинкою зеленой.Архангел растаял в небенад улицами пустыми…
А звезды на небосклонебессмертниками застыли.
Как схватили Антоньито Эль Камборьо на севильской дороге
Антоньо Торрес Эредья,Камборьо в третьем колене,шел с веткой ивы в Севильюсмотреть быков на арене.И были зеленолунныего смуглоты отливы.Блестело, упав на брови,крыло вороненой гривы.Лимонов на полдорогенарвал он в тени привалаи долго бросал их в воду,пока золотой не стала.И где-то на полдороге,под тополем на излуке,ему впятером жандармыназад заломили руки.
День отступает к морю,закат на плечо набросив,и стелет багряный веерповерх ручьев и колосьев.И снится ночь Козерогаоливам пустоши жгучей,а конный ветер гарцует,будя свинцовые кручи.Антоньо Торрес Эредья,Камборьо в третьем колене,среди пяти треуголокбредет без ветки как пленник.
Антоньо! И это ты?Да будь ты цыган на деле,здесь пять бы ключей багряных,стекая с ножа, запели!И ты еще сын Камборьо?Подкинут ты в колыбели!Один на один со смертью,бывало, в горах сходились.Да вывелись те цыгане!И пылью ножи покрылись…
Открылся засов тюремный,едва только девять било.А пятерым жандармамситро подкрепило силы.
Закрылся засов тюремный,едва только девять било…А небо в ночи сверкало,как круп вороной кобылы!
Смерть Антоньито Эль Камборьо
Замер за Гвадалквивиромсмертью исторгнутый зов.Взмыл окровавленный голосв вихре ее голосов.Рвался он раненым вепрем,бился у ног на песке,взмыленным телом дельфинавзвился в последнем броске;вражеской кровью омыл онсвой кармазинный платок.Но было ножей четыре,и выстоять он не мог.И той порой, когда звездыночную воду калят,когда плащи горицветовдурманят сонных телят,древнего голоса смертизамер последний раскат.
Антоньо Торрес Эредья,прядь – вороненый виток,зеленолунная смуглость,голоса алый цветок!Кто напоил твоей кровьюэтот сыпучий песок?– Четверо братьев Эредьямне приходились сродни.То, что другому прощалось,мне не простили они —и туфли цвета коринки,и то, что перстни носил,и что меня на оливкахс жасмином Бог замесил.– Ай, Антоньито Камборьо,лишь королеве под стать!Вспомни Пречистую Деву —время пришло умирать.– Ай, Федерико Гарсиа,оповести патрули!Я, как подрезанный колос,больше не встану с земли.
Он умер, голову вскинуви рану зажав рукой.Живая медаль – и мирувторой не отлить такой.Под голову лед подушкикладет ему серафим.И смуглых ангелов рукизажгли лампаду над ним.И когда четверо братьеввъехали в город ночной,Гвадалквивир отголоскисмертной повил тишиной.
Загубленный любовью
– Что же там светится ночьютак высоко и багрово?– Сынок, одиннадцать било,пора задвинуть засовы.– Четыре огня все ярче —и глаз отвести нет мочи.– Наверно, медную утварьтам чистят до поздней ночи.
Чесночная долька ртути,тускнела луна от боли,роняя желтые кудрина желтые колокольни.По улицам кралась полночь,стучась у закрытых ставней,а следом за ней собакигнались стоголосой стаей,и винный янтарный запахблуждал, над террасой тая.
Сырая осока ветраи старческий шепот тенипод ветхою аркой ночибудили гул запустенья.Уснули волы и розы.И только в оконной створкечетыре огня взывали,как гневный Святой Георгий.Грустили невесты-травы,а кровь застывала коркой,как сорванный мак, сухою,как юные бедра, горькой.Рыдали седые реки,в туманные горы глядя,и в замерший миг вплеталиобрывки имен и прядей.А ночь квадратной и белойбыла от стен и балконов.Цыгане и серафимыкоснулись аккордеонов.– Если умру я, мама,будут ли знать про это?Синие телеграммыты разошли по свету!..
Семь воплей, семь ран багряных,семь диких маков махровыхразбили тусклые луныв залитых мраком альковах.И зыбью рук отсеченных,венков и спутанных прядейБог знает где отозвалосьглухое море проклятий.И в двери ворвалось неболесным рокотаньем дали.А в ночь с галерей высокихчетыре луча взывали.
Романс обреченного
Как сиро все и устало!Два конских ока огромныхи два зрачка моих малыхи днем и ночью на страже,и сон покинул дозорных,а сам уплыл, развеваятринадцать вымпелов черных.Они все смотрят на север,от ночи к ночи бессонней,и видят руды и кручив дали, где стыну на склоне,колоду карт ледянуютасуя в мертвой ладони…
Тугие волы речныев осоке и остролистахподхватывали мальчишекна луны рогов волнистых.А молоточки пелисомнамбулическим звоном,что едет бессонный всадникверхом на коне бессонном.
Двадцать шестого июнясвечи зажгли в трибунале.Двадцать шестого июнякарты судьбу его знали:– Можешь срубить олеандрыза воротами своими.Крест начерти на порогеи напиши свое имя.Взойдет над тобой цикутаи семя крапивы злое,и в ноги сырая известьвонзит иглу за иглою.И будет то черной ночьюв магнитных горах высоких,где только волы речныепасутся в ночной осоке.Учись же скрещивать руки,готовь лампаду и ладани пей этот горный ветер,холодный от скал и кладов.Ровно два месяца срокудо погребальных обрядов.
Мерцающий млечный мечСант-Яго из ножен вынул.Прогнулось ночное небо,глухой тишиною хлынув.
Двадцать шестого июняглаза он открыл – и сновазакрыл их, уже навеки,августа двадцать шестого…Люди сходились на площадь,где у стены на каменьясбросил усталый Амаргогруз одинокого бденья.И как обрывок латыни,прямоугольной и точной,замер и смерть упокоилкрай простыни непорочной.
Романс об испанской жандармерии
Их кони черным-черны,и черен их шаг печатный.На крыльях плащей чернильныхблестят восковые пятна.Надежен свинцовый череп —заплакать жандарм не может;затянуты в портупеюсердца из лаковой кожи.Полуночны и горбаты,несут они за плечамипесчаные смерчи страха,клейкую тьму молчанья.От них никуда не деться —скачут, тая в глубинахтусклые зодиакипризрачных карабинов.
О звонкий цыганский город!Ты флагами весь увешан.Желтеют луна и тыква,играет настой черешен.И кто увидал однажды —забудет тебя едва ли,город имбирных башен,мускуса и печали!
Ночи, кудесницы ночисиние сумерки пали.В маленьких кузнях цыганесолнца и стрелы ковали.Конь у порога плакали жаловался на раны.В Хересе-де-ла-Фронтерапетух запевал стеклянный.А ветры, нагие ветры,слетались поодиночкев сумрак, серебряный сумракночи, кудесницы ночи.
Иосифу и Марииневесело на гулянье —пропали их кастаньеты.Не выручат ли цыгане?На зависть жене алькальдавоскресный наряд Пречистой,блистает фольгой накидка,бренчит миндалем монисто.И плащ Иосифа мреет,как шелковая сутана.А вслед Доме́к-виноградарьи три заморских султана.Завороженно замердремотным аистом месяц.Взлетают огни и флагипролетами гулких лестниц.В ночных зеркалах рыдая,безбедрые пляшут тени.В Хересе-де-ла-Фронтера —полуночь, роса и пенье.
О звонкий цыганский город!Ты флагами весь украшен…Гаси зеленые окна —все ближе черные стражи!Забыть ли тебя, мой город!В тоске о морской прохладеты спишь, разметав по камнюне знавшие гребня пряди…
Они въезжают попарно —а город поет и пляшет.Бессмертников мертвый шорохврывается в патронташи.Они въезжают попарно,спеша, как черные вести.И связками шпор звенящихмерещатся им созвездья.
А город гонит заботы,тасуя двери предместий…Верхами сорок жандармоввъезжают в говор и песни.Оцепенели курантына кафедрале высоком.Выцвел коньяк в бутылкеи притворился соком.Застигнутый криком флюгерзабился, слетая с петель.Зарубленный свистом сабель,упал под копыта ветер.
Снуют старухи цыганкив ущельях мрака и света,мелькают сонные пряди,мерцают медью монеты.А крылья плащей зловещихвдогонку летят тенями,и ножницы черных вихрейсмыкаются за конями…
У Вифлеемских воротсгрудились люди и кони.Над мертвой простер Иосифизраненные ладони.А ночь полна карабинов,и воздух рвется струною.Детей Пречистая Деваврачует звездной слюною.И снова скачут жандармы,кострами ночь обжигая,и бьется в пламени сказка,прекрасная и нагая.И стонет Роса Камборьо,сжимая в пальцах точеных,поднос, где замерли чашиее грудей отсеченных.Плясуньи, развеяв косы,бегут, как от волчьей стаи,и розы пороховыевзрываются, расцветая…Когда же пластами пашнилегла черепица кровель,заря в беспамятстве палана мертвый каменный профиль…
О мой цыганский город!Прочь жандармерия скачетчерным туннелем молчанья,а ты – пожаром охвачен.Забыть ли тебя, мой город!В глазах у меня отнынепусть ищут твой дальний отсвет.Игру луны и пустыни.
Три исторических романса
