Стою, смотрю куда-то поверх ее плеча. Она уже собирается отвернуться, как вдруг у меня вырывается невольно:
— Вы знали отца? Откуда?
— О, — она покашливает, прижимая пальцы с вишневым маникюром к узким губам, — я знала твою маму. Мы были близкими подругами. — Марина поднимает вверх два скрещенных пальца и отводит взгляд в сторону. — Я давно не виделась с твоим отцом. — Пауза. — Про Малкольма мне написала твоя сестра. Честно говоря, не ожидала, что буду в списке приглашенных. Но я хотела приехать выразить соболезнование всем вам. — Пристальный взгляд на меня. — Мы не так уж часто общались, но он был хорошим, порядочным человеком.
— Вы знали маму?
— Да, еще со школы. — Марина трогает меня за локоть. — Мне до сих пор ее не хватает, — произносит она со вздохом.
— А вы не знаете, куда она ехала?
— Что, прости?
— В тот день, когда она… в машине.
Марина хмурится.
— Она должна была забрать меня с балета, — рассказываю я. — Но нашли ее на другой дороге.
Чуть поколебавшись, Марина слегка вздыхает:
— Господи, опять ей что-то взбрело в голову. — Она смотрит на меня, склонив голову набок, будто птичка. — Твоя мама была с причудами, — объясняет она, улыбаясь. — Наверно, ехала за тобой и тут вдруг увидела указатель с названием места, где давно хотела побывать, или просто живописную дорогу — вот и свернула не туда. Она всегда была такой. Сны наяву, безумное вождение, беспечность… — Марина осекается, встречаясь со мной взглядом. — Я никогда больше не встречала никого похожего на твою мать.
Мы обе молчим. Допиваю вино, кручу пустой бокал в руках.
— Кстати, ты не виделась сегодня с неким Даниэлем? — спрашивает вдруг Марина.
Она права: я хочу, чтобы она убралась отсюда. Чтобы все они убрались прочь. Отрицательно мотаю головой и делаю знак, что мне надо уйти по делам. Марина открывает рот, чтобы что-то сказать, но я отворачиваюсь и выхожу из комнаты. На кухне Тилли моет посуду. Когда я прохожу мимо, сестра забирает у меня бокал, но ничего не говорит. Перешагиваю через порог, прислоняюсь к стене кухни и закрываю глаза. Теплые лучи касаются лица, но мне все равно холодно.
— Он никогда не был завзятым садоводом, так ведь?
Заслышав голос Кэла, я вздрагиваю, но тут же одергиваю себя, чувствуя, как мой топ цепляется за кирпичи.
— Почему же? Был, немного, — вступаюсь я за отца. — По выходным он выходил из дома, слушал радио и полол сорняки.
— Но лето — та еще зараза, правда?
Так и есть, все уже заросло. Траву надо подстричь. Сорняки не дают расти цветам.
* * * Мы с Кэлом познакомились на карнавальной вечеринке нашего общего друга. И оба смухлевали. Я тогда только вернулась из Непала и надела золотое сари, которое привезла оттуда. А он был в медицинском халате, заляпанном искусственной кровью.
— А, индийская богиня.
Я испугалась, что оскорбила его.
— Не переживай так, — рассмеялся он. — Ты выглядишь шикарно.
— А ты… э…
— Хирург-убийца? У меня был топорик, но я его где-то посеял.
С ним было легко болтать. Ему было интересно слушать о моих поездках: где я уже была, куда еще только собираюсь. Он не расспрашивал меня о работе или о планах на жизнь. Он был старше меня почти на шесть лет. Под конец вечеринки, когда римские легионеры и супергерои в трико спешили на последний поезд в метро, я потянулась к нему и коснулась губами его губ, а он ответил на поцелуй.
Протягиваю руку к стене и прижимаю ладонь к кирпичу. Кэл подстригся, бороду подровнял.
Чувствую сладкий мускусный запах его лосьона после бритья.
— Ты дома надолго? — спрашивает.
— Понятия не имею.
Хочу, чтобы он прикоснулся ко мне. Чтобы поцеловал так, что я забуду обо всем на свете.
— У тебя кто-то есть?
— Алиса.
— Значит, да. Спорим, ты уже обручен? Си всегда говорила…
Кэл вздыхает, сует руки в карманы брюк.
— Извини.
Он пожимает плечами, рассматривая кончик ботинка, которым ковыряет землю.
— Я пытался дозвониться. Даже письмо тебе написал.
Я знаю его слишком хорошо. Знаю, как он в задумчивости прижимает к подбородку большой палец. Знаю, что он любит помидоры — вареные, а не сырые. Знаю, какой он, когда спит.
— Я позвонил твоему отцу и попросил твой адрес, но он сказал, что ты уехала. Так что послать письмо было некуда. А отправлять его по электронке я не хотел.
— Оно еще у тебя?
Он смотрит на меня, и я вижу, что он устал, кожа вокруг глаз осунулась и истончилась.
— Письмо. Оно у тебя?
Кэл мотает головой и снова опускает взгляд, а я стою и думаю, писал ли он что-нибудь вообще. Хочу, чтобы он обнял меня. Хочу рассказать о том, что каждое утро просыпаюсь от злости, потому что отец должен быть еще с нами, потому что я так и не сказала папе, что люблю его — даже когда узнала, что он умирает. Хочу рассказать Кэлу о том, что боюсь этого дома, что он слишком темный. И когда я вхожу в пустую комнату, ощущение такое, будто я пришла в компанию, где только что обсуждали меня. Я хочу, чтобы Кэл сказал мне, что я не схожу с ума.
— Пожалуйста, уходи.
— Я скучал по тебе.
— Пожалуйста.
— Все, уже ухожу, Алиса.
Он кладет ладонь мне на лоб, и желание жидким серебром разливается по моим венам. Я изо всех сил стараюсь не подать вида.
— Немного побалуй себя, ладно? Это огромное потрясение.
В глубине моего горла раздается клекот. Слышу, как Кэл идет к двери. Открывает ее. Закрывает. Замирает на пороге, а потом уходит прочь. Отец умер. Сад в запустении. Воздух пахнет дождем. Я медленно сползаю по стене и опускаюсь на землю, сгибая колени. Прислоняюсь cпиной к дому — ищу в нем опору.
Десять работ, на которых я продержался дольше месяца1. Продавец в булочной, в Престоне. Мне было шестнадцать.
2. Разносчик газет в Бротоне. Я быстро выучил, в каких домах были собаки.
3. Сортировщик почты в Маунт-Плезант.
4. Разнорабочий в юго-восточном Лондоне.
5. Смотритель галереи в одном местечке в Сохо. Я был счастлив, как никогда.
6. Водитель грузового фургона в Лидсе.
7. Натурщик в Лидсе.
8. Кладовщик в Sainsbury’s, на Кентиш-таун.
9. Офисный уборщик. Помню все эти фотографии жен, детей и собак, наклеенные на мониторы.
10. Водитель такси в Лондоне.
Я не спал всю ночь. Хотя надо было поспать: сегодня мне никак нельзя упасть в обморок или оказаться в больнице. Но вместо этого я гулял. Ходьба успокаивает меня, стоит только поймать ритм. Правда, в последнее время он не слишком быстрый, но со своей задачей справляется. Я кружил по Хэмпстеду, пока ноги не начали ныть. Каждый час или около того я останавливался возле фонаря, вынимал из кармана клочок газеты и подносил его к свету:
Церемония прощания пройдет на кладбище Хайгейт, затем в 13:00 состоится поминальная служба в приходской церкви Св. Иоанна в Хэмпстеде. Без цветов. Сбор пожертвований в Фонд помощи раковым больным им. Марии Кюри.
Едва солнце встало, вся моя энергия будто бы рассеялась вместе с темнотой. Дойдя до скамейки, я сел на нее, но не позволил себе сомкнуть глаз. Спать было уже поздно. Час спустя мои ноги и руки все еще казались ватными, будто у тряпичной куклы. Пришлось доковылять до супермаркета на Хит-стрит и встать у входа, стараясь перехватить чей-нибудь взгляд. «Не найдется немного мелочи?» Терпеть не могу так делать, но мне очень нужно было поесть. А люди все шли и шли мимо. Наконец, женщина с тремя белыми пакетами остановилась и с улыбкой протянула мне круассан, еще теплый. Даме на вид было лет пятьдесят. Одна из тех уютных женщин, глядя на которых легко представить, как они заварят тебе чай и выслушают, поглаживая по руке.
— Спасибо.
— Вы куда-то идете?
— На похороны.
На ее лице отразилось сочувствие.
— Я нормально выгляжу?
Взглянув на меня, женщина принялась рыться в пакете.
— Вот, держите, — произнесла она наконец, протягивая мне яблоко. — Я работаю в благотворительной организации. Мы помогаем бездомным.
Никогда не любил это слово. Выслушав женщину, я взял у нее визитку.
— Простите, но мне пора, — указываю на часы, которых у меня нет.
Она неохотно кивает.
Глядя на свое отражение в окне одного из офисов — агентство по недвижимости: фото на листах А4, списки дел в аккуратных пластиковых рамках, — я, как смог, пригладил свои волосы. Потом съел яблоко, все целиком: и прохладную белую мякоть, и сердцевину, и даже черные семечки, вытер пальцы о брюки. «Первое впечатление — это самое главное, — любил повторять мой отец. — Изменить его потом очень трудно».
* * *
Ныряя в ворота церковного дворика, я слышу звуки органа. Двери храма открыты. Высокий седой мужчина в белом стоит, сложив руки на животе, и разговаривает с женщиной преклонных лет.
