Ныряя в ворота церковного дворика, я слышу звуки органа. Двери храма открыты. Высокий седой мужчина в белом стоит, сложив руки на животе, и разговаривает с женщиной преклонных лет.
Я опоздал. Я уже почти упустил тебя. Нет, я пришел рано. Я уверен.
Когда я подхожу, викарий смотрит на меня с улыбкой. Мне часто хотелось примкнуть к конфессии, где меня принимали бы без предрассудков, ну или хотя бы притворялись, что принимают. Молча проскальзываю мимо него. Внутри церковь вовсе не похожа на приземистое кирпичное здание, каким видится снаружи. Элегантные колонны переходят в белые своды, окаймленные золотом. Узкий балкон тянется вдоль трех стен. Скамьи — бледно-голубые, как твое имя. В церкви всего человек двадцать, большинство из них — старики. Некоторые сидят рядом. Это заутреня. Я не опоздал. Не упустил тебя. Сажусь на самую дальнюю скамью и беру синий молитвенник с полочки напротив. Страницы тонкие, как паутина, и пахнут пылью.
Я никогда не умел петь. Мелодия ускользает от меня, и я лишь блуждаю вокруг нее в поисках нот. Но все же мне нравится выпускать голос на волю, не думая о том, что сказать. И когда я пою, то в груди рождается чувство, что я почти нашел тебя. Свою дочь. Я почти у цели.
На выходе я не заговариваю с викарием, а сворачиваю прямо на кладбище, которое сужается, упираясь в стену, увитую плющом.
Памятник на могиле матери оказался меньше, чем мне хотелось, но с деньгами было туго. Мама настаивала, чтобы ее похоронили рядом с отцом. Я хотел развести их как можно дальше друг от друга, но мама заставила меня дать ей слово. Они лежат не совсем рядом — для этого нам пришлось бы намного опередить время, — но недалеко друг от друга. Стоя рядом с ее могилой, можно увидеть его надгробие. Я держу слово.
Я стараюсь приходить туда хотя бы раз в год. Провожу тут день или даже больше. Прибираюсь, выпалываю сорняки на ее могиле и тех, что рядом. Перочинным ножиком стараюсь подровнять траву. Подбираю камни и ветки и выкладываю ими дорожки.
Рассказываю ей, как провел этот год, стараясь не думать о том, как она сощурилась бы от жалости и стыда. Мама была доброй. Она помогала мне — снова и снова. Но я уверен, если бы она увидела меня сейчас такого, с больным сердцем, в потрепанных штанах, то сгорела бы со стыда.
Напоминаю себе, что сегодня четверг: светлый, зеленый день, который вытащит меня из ямы этой недели. «Конечно, ты нервничаешь, — говорю я мысленно, — вы же никогда не виделись раньше; вам столько всего надо сказать друг другу». Сажусь на лавку возле дерева. Листья разрывают ровную голубизну неба. Вынимаю из кармана рисунок и расправляю его о правое колено. Целлофановый пакет, в который он завернут, шуршит от прикосновения.
* * *
Когда я сказал, что хочу написать ее портрет, она рассмеялась. Мы сидели в кафе в Национальной портретной галерее. Это было наше первое запланированное свидание. Я думал, она не придет. Чай уже остыл, а сердце рухнуло в пятки. И тут появилась она — в вихре из набитых бумажных пакетов, растрепанных кудряшек, мокрого зонтика и красного пальто, перекрученного на талии.
— Дождались, — сказала она.
Она пила «Эрл Грей» и ела кусок шоколадного торта, отламывая понемногу маленькой вилочкой. В голове у меня слова складывались в предложения, но едва я собирался их сказать, как понимал, что это несусветная глупость, и продолжал держать рот на замке.
— Вы подстриглись, — заметила она. — Вам идет.
Я смущенно коснулся волос:
— Спасибо.
Кафе гудело от болтовни, чашки стучали по блюдцам, приборы звякали по тарелкам.
— А вы неразговорчивы, — сказала она наконец.
— Я хотел бы написать вас, — выпалил я.
Она склонила голову набок, как птичка. Глаза у нее были зеленые, красивые зеленые глаза.
— Обнаженной? — спросила она.
Сердце учащенно забилось.
— Нет… в смысле…
Тут она запрокинула голову и рассмеялась так, словно мы были не на людях, будто все остальные не имели значения.
— Я не хочу… — начал я, думая о том, что как раз хочу.
— У меня двое детей, — сказала она.
— Вы красавица.
Я выбрал верные слова: на ее лице промелькнула радость.
— Давно мне такого не говорили.
— Даже ваш муж? — спросил я и тут же вздрогнул.
Она улыбнулась, чуть погрустнев:
— Все приедается, похоже.
— По-моему, вы удивительно красивы. — Я запнулся. — Я хотел бы написать ваш портрет.
— У вас есть студия?
Я покачал головой, чувствуя, как дыхание перехватывает.
— А вы хороши?
— В чем?
Она улыбнулась:
— В рисовании.
Я пожал плечами и посмотрел на свои руки:
— Ничего так.
— Покажите.
Она полезла в один из пакетов, достала оттуда большой белый конверт и тонкую черную авторучку и положила их на стол между нами:
— Вперед.
Она подняла подбородок, расправила плечи, поправила волосы, спадающие вдоль щеки.
Я велел себе не торопиться. Сказал себе, что это, возможно, мой единственный шанс рассмотреть ее вот так. Я выявлял форму ее черепа под кожей, линии подбородка, выискивал детали: маленькая родинка на левой щеке, немного разный изгиб век, почти невидимая разница между линией губ и контуром помады.
— Вы же не рисуете, — сказала она несколько минут спустя.
— Сначала мне надо посмотреть.
— Такое чувство, что вы заглядываете мне прямо в душу.
— Этого я не могу.
— Сказать вам, о чем я думаю?
— Не шевелитесь, сидите вот так.
И я нарисовал ее тогда, быстрыми уверенными штрихами, — наклон головы, чертовщинка в глазах, легкий изгиб губ.
Закончив, я подтолкнул к ней конверт. Она смотрела на него невыносимо долго.
— Вам не нравится? — спросил я.
— Вы нарисовали меня красивой и немного вредной.
— Я не нарочно… в смысле, про вредность.
Она улыбнулась и собралась было положить рисунок в сумку.
— Можно я оставлю его себе? — спросил я.
Она вскинула бровь.
— Я нарисую вас снова. Но мне бы хотелось…
Она кивнула и протянула мне конверт. Мы помолчали немного, прислушиваясь к стуку чашек о блюдца.
— Что ж, — она слегка вздохнула и улыбнулась, — рада была с вами встретиться, Даниэль. И хорошо, что мы… — Она покачала головой, будто пытаясь выкинуть из нее какую-то мысль. — Вы прекрасный художник. Я под впечатлением.
Она стала собирать пакеты.
— Не уходите, — выпалил я, не сдержавшись. В голосе сквозило отчаяние.
Она смерила меня спокойным взглядом огромных, словно из зеленого стекла глаз.
— В смысле, вы не хотели бы, скажем, взглянуть на мои картины?
— Нет, не сегодня. У меня столько сумок, и потом, мне пора домой, к девочкам.
Ее слова камнем рухнули мне на сердце. Я ждал, что она встанет, но она все сидела не шевелясь, будто размышляя над вопросом. В конце концов она опустила пакеты, порылась в сумочке, достала ту же ручку, которой я ее рисовал, и маленький линованный блокнот. Быстро черкнув что-то на листке, она вырвала его, перевернула и положила на стол. Несколько секунд она не отнимала руку, будто не могла решить, оставить записку или забрать.
— Мне правда пора. — Она вдруг засуетилась, снова превратившись в вихрь из сумок, пальто, зонтика и волос.
Я тоже встал и попытался ей помочь, но безуспешно. Она наклонилась, чмокнула меня в щеку и исчезла.
Я сел обратно. Мой взгляд застыл на следе от красной губной помады, очертившем контур ее губ на чашке. Чувствуя, как кровь бежит по венам, я перевернул листок бумаги. Адрес в Блумсбери. Дата — через три дня, жемчужно-белая пятница. Время — 3 часа пополудни. Больше ничего. Ни номера телефона, ни сообщения. Я посмотрел на ее записку, потом на свой рисунок. Не знаю, сколько я просидел там.
* * *
Рисунок нельзя доставать слишком часто. Чернила и бумага не так долговечны, как нам хотелось бы. Столько лет прошло; чудо, что я и теперь могу взглянуть на него. Клей на конверте высох и пожелтел еще много лет назад. Бумага размягчилась с годами. Снимаю целлофан, чтобы увидеть лицо. Чернила выцвели, но не настолько, чтобы нельзя было разглядеть искорки в глазах, приподнятую верхнюю губу. Похожа ли ты на нее? У тебя такая же белоснежная кожа и россыпь веснушек на плечах? Я склоняюсь над рисунком, чтобы ни один лучик солнца не коснулся его. Мне хочется дотронуться до ее лица, провести пальцами по линиям, но я уже научился думать наперед, научился беречь вещи.
Порой в те дни в Блумсбери она говорила о том, что чувствует себя в западне. «Дети разрушают твое тело, потом нарушают твой сон. Нет, конечно, я люблю их, но порой мне так хочется выйти из дома, пока они спят, закрыть за собой дверь и никогда больше не возвращаться».
Заворачиваю конверт в целлофан и аккуратно кладу рисунок обратно в карман. Вдруг мне приходит в голову, что она, может быть, тут, на этом кладбище. Даже вполне вероятно.
