Мысли вихрем пронеслись в голове, оставив звенящую пустоту, Мари каким-то особым чувством осознавала: третьей попытки не будет, сейчас дройды, освободившись от груза, откроют ответный огонь, и тогда…
Мысль, что из-за ее беспомощности может погибнуть кто-то из ребят, заставила двигаться онемевшие от напряжения руки.
Прицел сместился, теперь в тонкую паутину непонятных линий и связанных с ними координат попал выпуклый глянцевито-черный корпус накопителя энергии.
Дыхание остановилось. В этот миг для Мари не существовало ничего, кроме прицела и утопленного в основание приклада сенсора огня.
Автомат в руках задрожал, как живой, но она не поддалась, изо всех сил удерживая в прицеле индикационную панель энергоблока, на которой весело перемигивались изумрудные огоньки.
В следующий миг окрестности озарила бледно-голубая вспышка.
Мари так и не смогла оторвать взгляд от оптики; накопитель разорвало на несколько неравных частей, а она продолжала давить на сенсор, не понимая, что дело уже сделано: возникшее в момент взрыва электромагнитное поле вызвало глобальный сбой в кибернетических цепях находившихся поблизости механизмов, и те застыли, не завершив начатого движения.
– Прорвались! Молодец, Мари! – Возглас Алана развеял наваждение, руки мгновенно налились свинцовой тяжестью, Мари почувствовала, как мелко дрожат ее губы.
Едва удержав автомат, она без сил опустилась на пологий бронированный скат.
Ее взгляд блуждал, пережитый секундой ранее стресс отдавался в висках глухими толчками учащенного пульса, она глубоко, судорожно вдохнула, глядя на Алана, который, присев на корточки, пытался открыть замок башенного люка вездехода.
– Алан, Мари, спускайтесь! – донесся из кабины вездехода голос Керби.
Она подчинилась, двигаясь скорее машинально, чем осознанно.
– Давайте быстрее! – подстегнул ее голос Ковальского. – Там на дороге что-то движется!
Этих секунд она не забудет никогда.
Алан с досадой прекратил попытки взломать люк и выпрямился.
Короткая очередь пришла со стороны истекающей дымом гари. Пули звонко ударили по броне, Мари почувствовала, как что-то горячее обожгло руку, словно от запястья до локтя к ней приложились раскаленным прутом.
Автомат со стуком выпал из мгновенно онемевших пальцев, и только сейчас, одновременно с пугающей мыслью – в меня попали… – она увидела, как, неестественно выгнувшись, падает Алан…
Ее взгляд мгновенно заблудился в страшном калейдоскопе: брызги крови на опущенном забрале боевого шлема, перекошенный в немом крике рот Алана, его моментально побелевшие губы, и…
За распахнутыми воротами энергостанции, там, где накануне кипел бой, сейчас по обугленной земле, ломая хрупкие ветви кустов, двигались восставшие машины!..
Она закричала.
Эту картину не мог принять разум. Покрытые сажей, испятнанные серебристыми вкраплениями андроиды с простреленными навылет кожухами, исковерканными взрывами конечностями двигались к воротам, вздымая облачка праха… они шли вопреки здравому смыслу, и Мари на секунду усомнилась в собственном рассудке, замешкалась, не зная, что делать, а в следующий миг реальность потонула в багровой вспышке.
Последнее, что успело запечатлеть ее сознание, было оторванное, горящее колесо подбитого вездехода – медленно поворачиваясь, оно летело навстречу нестройной толпе изуродованных сервомеханизмов, которые четверть часа назад валялись в золе и грязи…
Разум не мог принять подобной картины.
От сумасшествия ее спасла лишь милосердная тьма беспамятства…
Глава 4
Настоящее…
Они сидели, неотрывно глядя в глаза друг другу…
– Почему ты не вернулась в город, Мари? – наконец спросил Ян.
Она продолжала смотреть в его глаза, такие знакомые и в то же время постаревшие, чужие.
Господи, как же хорошо осознавать, что он жив…
– Наша история, Ян, – тихо произнесла Мари.
Они оба постепенно отходили от шока, их души уже вырвались из черного ада воспоминаний и теперь незримо кружили хороводом мыслей и образов, заново присматриваясь друг к другу, пытаясь уловить частицы того тепла, что породнило их десять лет назад…
– Не понял? – переспросил Ян.
– Наша история таит множество загадок. – Теперь ее глаза смотрели на Ковальского с грустью. Вспоминался тот вечер накануне трагических событий, когда она вместе с пожилым биологом, работавшим в агропуле, поднялась на холм, чтобы установить оборудование переносной метеостанции.
Именно из его уст она впервые услышала запомнившуюся на всю жизнь фразу.
Жаркий диск Проциона величественно клонился к закату.
Тени деревьев выглядели непропорционально длинными, в воздухе витали сладкие вечерние запахи, листва низкорослого кустарника едва слышно шелестела, легкий ветерок приносил на вершину возвышенности не только пряные флюиды леса, но и резкие, неприятные запахи, идущие со стороны безжизненной вулканической равнины.
Мари хорошо помнила, как остановилась, пораженная открывшимся взору ландшафтом.
Здесь пролегала четкая, зримая граница мертвого и живого.
За спиной шумел лес, кустарниковая поросль сбегала по склону холма и…
Далее растительность отсутствовала вообще, словно линию посадок кто-то ровно обрезал ножом.
Перехватив ее недоуменный, даже немного испуганный взгляд, Ричард Фоул понимающе усмехнулся.
– Никогда не видела пустыни? – спросил он.
– Нет, – призналась Мари, глядя, как сочные фиолетовые краски заката смешиваются у горизонта с багрянцем вулканических извержений. Там вздымался четкий, изломанный контур горных образований, а небеса превращались в темную полосу, подсвеченную частыми аритмичными сполохами.
Ее замешательство можно было понять и объяснить – курс биологии почему-то не включал в программу сведений о вулканических пустынях.
– Наша история таит множество загадок, Мари, – произнес Фоул, начиная устанавливать оборудование. – Я знаю, – ворчливо добавил он, – учебники упорно молчат о них. Возможно, преподаватели не хотят смущать своих воспитанников явными несоответствиями, не знаю… – Он выпрямился, посмотрел вдаль и продолжил: – С тех пор как я впервые осознал, насколько мал и хрупок наш мирок в масштабах окружающей действительности, прошло много лет, но я так и не смог приблизиться к истине.
– Нас окружает пустыня?
– Да, со всех сторон. Бескрайние безжизненные просторы.
Мари задумалась. Если вокруг островка жизни действительно простираются лавовые равнины, ограниченные цепью вулканических гор, то ядовитые испарения давно должны были отравить крохотный по сравнению с их протяженностью оазис…
– Ты сейчас думаешь: почему мы до сих пор живы и дышим чистым, неотравленным воздухом?
– Да.
– Бактерии. Несколько десятков видов бактерий прекрасно чувствуют себя в среде вулканических отложений. Пространство равнин только кажется безжизненным, на самом деле миллиарды микроскопических организмов ежесекундно вырабатывают достаточно кислорода, чтобы сделать воздух пригодным для дыхания. Мы морщим нос, когда ветер доносит запахи извержений, но это лишь ничтожная часть тех ядов, что могли бы задушить все живое.
– Почему тогда растения не отвоевывают себе новое пространство?
– Им не прижиться на вулканической почве. Я много лет посвятил исследованиям, но не добился вразумительного результата.
– Это и есть историческая тайна?
– Нет. Загадки истории гораздо парадоксальнее. Если существование бактерий еще можно объяснить, то возраст нашей колонии не находит разумной трактовки.
– Не понимаю, – откровенно удивилась Мари. – О каком возрасте вы говорите?
– Сейчас объясню. Я ученый, биолог, но жизнь множество раз преподносила мне загадки из иных областей знания, игнорировать которые я не мог. Пришлось заниматься самообразованием, глубже изучать химию, кибернетику, физику. Да, да, не удивляйся. Существуют специальные приборы, которые могут устанавливать истинный возраст сооружений. Я брал пробы, исследуя различные постройки, и неизменно получал один и тот же результат: все здания возведены четыре столетия назад.
– Извините, – прервала его Мари, – возведены КЕМ?
Фоул лишь пожал плечами в ответ.
– Я не знаю. История колонии умещается в полувековой промежуток.
Мари недоверчиво посмотрела на пожилого биолога.
– Да, ты права. Я отношусь к первому поколению колонистов.
– Значит, вы должны помнить, как наша колония основывалась!
– Увы. Я не помню. И это не имеет никакого отношения к старческим болезням.
– Вы уверены?
– Абсолютно. Мне семьдесят лет. Однако первые осознанные воспоминания относятся к двадцатилетнему возрасту.
– Так не бывает.
– Бывает, Мари. Просто об этом не принято говорить. Можешь поинтересоваться у любого человека моего возраста – что он помнит? Знает ли своих родителей? Знаком ли ему смысл термина «детство»? Только, боюсь, с тобой не захотят беседовать на подобные темы.
