— Да разве это партии? — возмутился Василь. — Это ж были грязные лавчонки — души наши в Америку продавать. Вы партию большевиков слушайте.
— Ох, слушал бы я ее, Василь, слушал бы день и ночь, только бы остались при мне мои морги!
— Э, опять вы за свое! Не для того же власть дала землю, чтоб только подразнить ею мужиков. Значит, думает она, как сделать, чтоб людям стало лучше.
— Может, оно и так. Не знаю… Так ты уже уходишь?
— Иду, иду, будьте здоровы.
— На собрание?.. Ну, так и я с тобой.
— А вы зачем, дедушка? — неохотно откликнулся парень.
— Послушаю, Василь, послушаю!
И старик начинает поспешно одеваться.
Василь с дедом спешат по пустым улицам к сельскому исполкому. Вдруг Василь остановился: чуткое ухо лесовика уловило обрывки тихого разговора. Тронув старика за плечо, Василь крадется под тыном поближе к голосам.
— Василько, слышь, не ходи дальше, — предостерегающе шелестит голос деда.
Возле хаты шевелится темная фигура, бросая в отпертые сени:
— Помни, добрый человек: запишешься в колхоз — большевики отберут у тебя землю, а мы — душу. Полетит она без исповеди в ад, и только раз в год, в сочельник, будет навещать землю. Ха-ха-ха!
— Слушай-ка, Василь… Да это же Штефан Космына, сын нашего попа, тот самый, что в высокой школе на пана учился… Ишь, как божественно говорит!
— Вот я ему поговорю сейчас!
— Василько, он же не с пустыми руками! Василько! Василь! — старик хотел схватить парня за пояс, но слабеющие руки поймали только воздух.
Парень, едва коснувшись рукой плетня, молниеносно перескочил во двор. В тот же миг Космына метнулся на улицу. Прозвучал выстрел, другой. В темноте послышалась возня, топот, зацокали копыта, и конь ошалело понес всадника к Черемошу. Сердитый Василь, тяжело дыша, вернулся к деду.
— Удрал попович!
— Ах-ти!.. Пустая твоя голова! Хоть бы топором запасся, а то с голыми руками на пули полетел. Вот так бы и завял навеки… Слыхал, что говорил попович?
— Скоро отговорит свое.
— Эк, напугал ты меня… Чуть сердце не выскочило из груди… Вот дознается Мариечка…
* * *
— Люди, кто за Мариечку Сайнюк?! — кричит из президиума Микола Сенчук.
Рядом с ним сидят секретарь райкома Михайло Гнатович Чернега, Григорий Нестеренко, несколько гуцулов и гуцулок.
В зале над разноцветными нарядами собравшихся подымается лес рук.
— Поедет, поедет Мариечка!
Девушки смеются, приветствуя свою подругу, а ее лицо так и пылает счастливым румянцем.
— А ведь поедет девчонка! — с беспокойством говорит долговязый, средних лет гуцул, Лесь Побережник. — Жена, я попрошу слова, а? — наклоняется он к своей дебелой Олене.
— Проси, муженек, — велит она.
— Товарищ председатель, прошу слова! — как школьник, поднимает руку Побережник.
— Говорите, Лесь.
— Товарищ председатель, все видели, как я пристойно сидел на собрании.
— Все люди видели! — подтверждает Олена, расталкивая локтями соседей на лавке.
— Даже жена моя уверяет, что так. А она мужа только по праздникам хвалит.
— А чтоб тебе, какие слова про жену говорит! — Олена встревожилась, и на груди ее забренчали, заплясали дукаты. — Выходит, ежели муж в будний день не заслужил доброго слова, так уже и не самокритикуй его!
— Тетка Олена, надо говорить не «самокритиковать», а «критиковать», — поправляет Катерина Рымарь, становясь рядом с Мариечкой.
— Ты чего учишь меня, дерзкая девчонка, точно я сама не знаю! Я хорошо знаю! Когда все критикуют — это критика, а когда, к примеру, своего мужа я сама критикую — это уже самокритика. Верно?
— Верно, верно, Олена! — шутя подтвердила Ксеня Дзвиняч.
Собрание ответило хохотом, засверкали пестрые и разнообразные гуцульские наряды.
Лесь, стоя в напряженной позе, терпеливо переждал хохот и деловито продолжал:
— Пристойно и учтиво сидел я на собрании, а больше не могу так сидеть. Чтобы эту девчонку Мариечку, которую я сам за косы из Черемоша вытащил, когда тонула, чтоб ее посылали в колхозы, а меня, хозяина, — нет? Не вижу я в этом правды. И что она, несмышленыш, понимает? Венок сплести да на голову надеть? Что она в людях увидит и что расскажет людям? Я скажу так: пусть посылают и меня. Пошлете, товарищ председатель?
— Голяк, что ты мелешь? Скорой смерти захотел? — зашипел на него Пилип Наремба.
— Я, может, вашей скорей дождусь, — тихо и с достоинством ответил Лесь и снова обратился к Сенчуку: — Правда, пошлете?
— Разве я могу это сделать? — заколебался Сенчук, и в углах зала сразу поднялась возня, галдеж.
— Они берут только из обольшевиченных да комсомольцев, чтобы говорили, что велят, а правду под ноги затаптывали! — выкрикнул Штефан Верыга.
— Люди, что вы молчите, как камни? — выделился голос Гната Палайды.
— Что — Лесь хуже девчонки? — осмелев, бросила Палайдиха.
— Такого правдивого человека поискать надо! Он все разглядит и людям расскажет! — закричал Пилип Наремба, немало удивив этим учтивого Леся. — Видишь, Лесь, за тебя заступаюсь.
— Заступайтесь, Пилип, за свой процент, а мою душу не троньте. Ей-богу, не прошу, — все с той же учтивостью отвечал Побережник и снова обратился к Сенчуку: — Я тебя, Микола, выбирал председателем, а тебе трудно поднять за меня руку?
Микола Сенчук бросил смущенный, вопросительный взгляд на Чернегу. Тот поднялся из-за стола, и зал притих.
— Товарищи, если человек чего-нибудь захочет, очень захочет, он добьется своего. Лесь Побережник очень хочет увидеть колхозную жизнь, хоть он и не попал в список. Поможем ему?
— Поможем! — первой закричала жена, и смех смешался с одобрительными рукоплесканиями.
— Так я голосую, товарищи! Кто за? — голос Миколы Сенчука сразу окреп. — Единогласно, и еще на голос больше: Олена голосует обеими руками.
— Если одна не помогает, так пусть поможет другая! — с опозданием опуская руки, говорит Олена и, уже обращаясь к мужу, добавляет: — Ой, головушка моя несчастливая, как же ты без меня поедешь? Хоть не отбивайся от людей, а то я женщина слабая, мне недолго и век укоротить.
— Так уж и не переживешь? — Лесь недоверчиво окинул взглядом свою здоровенную подругу жизни, которая, верно, не согнувшись, и хату подперла бы плечом.
— Лесь, замолви за меня словечко Миколе, а то и товарищу секретарю, — вдруг решительно заявила Олена. — Пусть и меня посылают. Куда иголка, туда и нитка.
— Олена, не порть мне праздник! — вежливо ответил Лесь, безуспешно пытаясь втиснуться рядом с женой на лавку.
— Ишь, поумнел сразу! — вспыхнула Олена.
— Поумнел, куда там! — съехидничал Пилип Наремба. — А ты поучи его, Олена, своей самокритикой.
— Лишь бы не вашей. Вы не вмешивайтесь в семейную жизнь, покуда хозяйка есть, — гордо отрезала Олена и так повернулась на лавке, что все ее соседи покачнулись…
— Дальше идет Роман Петращук, лесник наш! — объявил Сенчук.
— Роман, хочешь ехать? — обернулась к парню непоседа Катерина Рымарь.
— А то нет! Да это же… — Роман не найдя слов, приложил руку к груди.
— Прошу слова, товарищ председатель, — поднялся в раздумье пасечник Юра Заринчук.
— Говорите Юрий Васильевич.
— Моя бы воля, не послал бы я Романа. Хоть он и подвижной парень, а в поездку не годится.
— Почему ж это не гожусь? — забеспокоился лесник.
— А потому, что Роман любит мед, а пчел не уважает. Характер у него, что ли, не колхозный? Поесть любит, а работать не очень…
— Юрий Васильевич, за что ж вы так вцепились в меня?
— Это ты мне в самое сердце вцепился глупостями своими. Зачем разрешил вырубать в лесу липу? Липа — это мед! Первый общественный гуцульский мед! Я думал поставить колхозные ульи в лесу, а теперь охотно поставил бы тебе на голову, будь там хоть малость цвету. Нет возможности, товарищи, посылать пустоцвет!
— Роман, — Катерина грустно покачала головой, — по некоторым уважительным причинам откладывается твое путешествие.
— Да я не очень и хотел ехать! — как туча, нахмурился лесник.
— Кто за Юстина Рымаря?
— Юстин, не молчи. У тебя лошадка есть! — шипит жена, толкая в бок старого гуцула в потрепанном, облезшем киптаре.
— Не могу я ехать, — Рымарь неловко горбится и выговаривает слова с трудом, будто камни из земли выворачивает.
— Почему же, Юстин Иванович? — удивляется Сенчук.
— У тебя лошадка есть, — шипит Василина, так и подпрыгивая на лавке от волнения.
— У меня, Микола, лошадка есть… Василина, сиди ты тихо, а то все собрание заговоришь… И такая умница попалась, только что не разговаривает. И жеребая, Микола, моя лошадка…
— Постыдились бы такими речами собрание задерживать! — возмутился Заринчук.
— Какой же тут стыд? Что я, украл ее, лошадку-то? Да ты знаешь ли, что это первая моя лошадка, что я за всю мою жизнь крестьянскую первый приплод ожидаю? Я над нею дрожу, как над…
