— Лесь, вы свой склад дома оставьте, — советует Сенчук.
— Запас не вредит, — уверенно отвечает гуцул.
— Известно, не вредит. Не сохнуть же человеку в дороге, — заступается Олена за мужа.
— Дедуся, не скучайте, — Мариечка нагибается из кузова к деду Савве.
— Мариечка, купишь мне самых лучших красок, столичных, — повторяет свою просьбу Федько.
— А нам — книжек по агрономии. Не забудь! — наказывает Катерина.
— Ксеня, любушка, что это вы сегодня грустная?
— Так… ничего, — молодая женщина прижимает к себе девочку.
— Лесь, веди себя пристойно! — многозначительно говорит Олена. — И не заглядывайся, куда не надо, а то я женщина слабая, мне недолго и век укоротить.
— О, дядько Лесь может укоротить! — хохочут в толпе. — Недаром он хвалился, что мягок, да силен. Ударь он Нарембу, был бы тому каюк.
— Неизвестно, кому был бы каюк! — огрызнулся Наремба. — Я таких по двое на одно плечо кладу.
— А вы поглядели бы: не отсохло оно у вас? — деликатно откликнулся Лесь под хохот собравшихся.
— Лесь, — тихонько подзывает мужа рукой Олена, — купишь мне… И не забудь еще купить…
— Олена, — Лесь посмотрел на жену с укором и грустью, — пожалуй, для твоих покупок не хватит ни моей памяти, ни всего нашего хозяйства, даже с бычком? Ты, однако, не горюй, запиши все свои нехватки в книгу. Как станем хорошо жить, в будни будем эту книгу читать, а в праздники бегать по магазинам.
— Ой, Лесь, ты всегда так скажешь, что не знаешь, засмеяться или заплакать. — Олена добрыми глазами смотрит на своего бесценного, немного смешного Леся. — Ой, машина трогается!
— Олена, так ты не продавай бычка. Бычок не машина, — нагибается из кузова Лесь. — Олена… — Он хочет что-то добавить, но слова его заглушает задорная коломыйка:
Льется, льется коломыйкаЛегко да привольно,А от этой коломыйкиГоловушку больно.
«И в самом деле больно!» — думает о своем Олена, махая рукой мужу.
* * *
После Карпат, где теснятся шапки гор и небо кажется ближе к земле, поражает и размах покрытой снегом равнины, и голубая высь, и величественно поднятые в зенит паруса облаков. По их теням мчатся легковые машины с делегацией гуцулов.
— Едем — точно по воздуху летим, — с удовлетворением замечает Лесь водителю Сергею Назарову. Славная машина!
— Хороша! — русый шофер проговорил это слово так, будто речь шла о девушке.
— Не то что трактор!
— А чем вам трактор не нравится? — Назаров насторожился.
— Лесь! — Ксеня Дзвиняч предостерегающе дернула Побережника за рукав сардака.
Лесь посмотрел на рукав, точно его оторвали, потом на Ксеню и поучительно сказал Назарову:
— Непутевая машина трактор.
— Трактор — непутевая машина? — шофер был возмущен до глубины души. Он уже готов был сказать какую-нибудь резкость, колкость, как вдруг его осенила догадка. Подозрительно глянув на Леся, он вдруг спросил: — Вы гуцул, или… корреспондент какой-нибудь буржуазной газеты?
— Неужто я на такого похож? — удивился Лесь. — Гуцул я! — проговорил он с гордостью.
— Тогда… тогда… — от гнева Назаров не находит слов. — Вы понимаете, что мелете про трактор?
— А что? Всякие бывают машины, — со знанием дела объясняет Лесь. — Вот «Победа» — машина! Всем взяла — легкостью, ходом, красотой. Сам Илья-пророк еще не катался в тучах на такой колеснице. А от трактора и земле трудно, и сердцу нудно.
— Дядько Лесь, чего вы на трактор наговариваете? — пытается остановить Побережника Мариечка.
— Трактор отравляет землю керосином и чадом, и она с каждым днем все больше тощает.
— Слезайте с машины! — шофер яростно нажимает на тормоз.
Лесь растерянно стоит на дороге. Перед ним, подпрыгивая и размахивая руками, кипятится маленький Назаров:
— Видишь землю? Вся — до самого неба и еще дальше — обработана тракторами.
— Машина большая, обработать можно, только что уродится на ней? — Лесь тоже начинает сердиться.
— По сто сорок восемь пудов пшеницы на круг собрал наш колхоз. Мало?
— По сто сорок восемь? — Лесь изумляется, не верит.
Шофер бесцеремонно хватает его за рукав, и оба, перебравшись через кювет, неуклюже выкарабкиваются на поле. Назаров, разгребая ногами, а потом и руками снег, сердито сыплет скороговоркой:
— Таких корреспондентов в худшем случае надо летом возить, а в лучшем — совсем не надо возить. Что ему зима покажет? Однако, если ты хлебороб, разберешься, что тут делается!
Лесь приседает на корточки и тоже начинает с сердцем разгребать снег. Первые же беспомощные, промерзшие стебельки, волнующим узором украсившие землю, изменяют настроение Леся и Сергея.
— Пшеница! — зачарованно проговорил Лесь, не замечая, что за его спиной стоят гуцулы и тоже смотрят на узор озими, от которого и зима становится весною. — Такой и у графа не было. Красавица!
— Хороша! — проговорил Сергей, уже по-другому взглянув на Леся.
Их пальцы, перебирающие всходы, на миг сомкнулись, соединились в крепком рукопожатье.
* * *
— Тетка Олена, вам телеграмма!
— Телеграмма? — побелела женщина. — Ой, с Лесем что-то стряслось.
— Что вы, тетенька! Это раньше в телеграммах только про горе писали, — успокаивает Олену молоденькая девушка-почтальон, и, отвернувшись, прыскает.
— Ты чего, сорока, смеешься над моей первой телеграммой? — хмурится Олена.
— Уж больно она смешная, — девушка откровенно хохочет.
— Смешная? Стало быть, Лесю там хорошо… — Олена беспомощно вертит депешу в руках. — Что ж там написано?
«Любушка Олена, мне тут хорошо, — читает девушка. — Бычка можешь продать. Машина не бычок». Вот объяснил! Ха-ха-ха!
— Не смыслишь в жизни, так не смейся! — отрезала Олена. — Желаю тебе самой получать такие веселые телеграммы.
* * *
Припорошенные снегом горы купаются в зеленовато-розовых красках угасающего дня, а снизу, расплетаясь, наползают на них туманы. Долины темнеют, становятся глубже; они позванивают невидимыми ручейками, как будто отпирают серебряными ключами покой вечера на Черногоре.
Время уже лесорубам спускаться с гор, а они все медлят. Василь Букачук с электропилой в руках стоит в гордой позе перед несколькими пильщиками.
— Новшество у нас простое, — объясняет он. — Мы с Иваном не стали резать лес вдоль подошвы горы, а подымаемся сразу вверх. Надпилим несколько стволов — и вверх, вверх. Тогда верхние пихты падают на нижние и своей тяжестью пригибают их к земле.
— На все горы новость! Вырос в лесу, на сплаве, а не додумался до таких вещей! — покачивает головой пожилой лесоруб.
— Покажи, Василь, свой метод, — просит другой.
— А не поздно? — парень посмотрел на горы, которые уже гасило прозрачное, как вешняя вода, небо.
— И в самом деле поздно, — вздохнул Иван Микитей, думая о своей Настечке.
— Постыдился бы болтать такое среди бела дня! — напал на Микитея пожилой лесоруб. — Великий грех даже лишнюю минуту держать про себя такую новость.
— Уже и грех записали, — покачал головой Иван. — Что ж, Василь, начнем? Только какой грех мне моя Настечка запишет?
— Помолчи уж! Ни днем, ни ночью не перестаешь хвалиться своей Настечкой!
Василь включил ток и прижал электропилу к дереву у самых корней. Лесорубы, следя за работой Василя, отходят в сторону. Затем пильщики подымаются выше. Вот пихта, как живая, соскакивает с пня, наклоняется, пригибает нижнюю, та — третью, и над молниеносно прорезанной дорожкой вишневым цветом подымается легкая пороша.
— По-стахановски! — кричит старый лесоруб, подбегая к Василю. — Послезавтра и наша гора так загудит. За вами, верно, и ризовать не поспевают?
— Не поспевают.
Снизу к Василю и Ивану спешит Володимир Рыбачок.
— Василь, Иван, вот вам по газете — там о вас пишут — и телеграмма!
— Мне? — встрепенулся Иван.
— Василю. Из России!
— От кого же это может быть?
— От Мариечки! — с эффектом проговорил Рыбачок, следя, какое впечатление произвели его слова.
Василь нетерпеливо выхватывает телеграмму. За его плечами поудобнее устраивается Иван.
«Дорогой Василько, шлю тебе радостный привет с русской земли. Течека…» Это что еще за течека?
— Течека? А ты и не знаешь? — удивляется Иван. — Это значит — ты чекай. Жди.
— А ты откуда знаешь?
— Мало ли я телеграмм получал?
— От кого?
— От кого? От Настечки моей.
— Что-то я не припоминаю, чтобы она куда-нибудь уезжала из отцовского дома.
— Ну, что ты понимаешь! Будто нельзя и без этого послать телеграмму! Мне Настечка раз даже «молнию» вдарила!
— Это что ж такое?
— Тоже телеграмма, только втрое дороже. Чаше всего про любовь.
