Бордье ввел интересное понятие "языкового габитуса", основанного на трех характеристиках - фонологическом, лексикологическом и синтаксическом индексе. Стилистика, а также манеры, жестикуляция определяют социальный статус говорящего. При этом сила индивидуального дискурса, его убедительность на рынке или поле боя языка зависит, по мнению Бордье, в первую очередь от произношения. Произношение - наиболее стойкий индикатор социального происхождения, оно же и есть та самая "одежка", по которой "встречают". Социальнопсихологические эксперименты Пьера Бордье показали, что наибольшее внимание произношению уделяет обыватель, провинциал, человек стремящийся скрыть свою сословную принадлежность.
Прочитав мемуары московских знакомых Горенштейна в журнале "Октябрь" (2002, 9) я была озадачена слаженностью коллектива и стойкостью дискурса о дурных "манерах" Горенштейна, которыми он когда-то поразил, ранил их, столичных, и особенно тех, кто учился с ним на Высших сценарных курсах.
Я подумала: "он умер, и все продолжается!" Говорят о нем больше, чем раньше, говорят сочувственно, с попыткой понять, как могут в одном человеке сочетаться противоположные качества, например, "корявость" устной речи и высокая культура речи письменной.
Марк Розовский, который в свое время материально помогал Горенштейну, делился куском хлеба, также уделяет пристальное внимание формальным "странностям" его поведения. Продолжаются толки и пересуды, которые писатель воспринимал при жизни болезненно. Толки такого рода, разумеется, никому не возбраняются. Иной вопрос, из какого контекста они рождаются и какую несут смысловую нагрузку. Ведь суть не в наличии или отсутствии того или иного факта, но в гротескном выделении и типизации факта. Таково, к примеру, "русское пьянство" или, скажем, "еврейский нос". "Еврейский нос" - явление не анатомическое. Это явление культуры. Часто подобные "типизации" и "стилизации" происходят неосознанно. Тем важнее указать на их источник. В случае с Горенштейном "любование" его "дурными манерами", без сомнения, питалось энергией антисемитской традиции. При этом, хочу подчеркнуть, что соучастниками этого "любования" были и есть не только русские, но и евреи. Почему бы и нет, ведь они тоже часть русско-советской культуры.
Фридрих был уверен, что подобные, не совсем безобидные характеристики, создавали определенное устойчивое мнение, распространявшееся по редакциям, книжным магазинам, а затем каким-то образом оседали и в органах КГБ. Об этом Горенштейн неоднократно писал в своих публицистических работах. Об этом он говорил и мне.
Петр Андреевич Вяземский написал в "Записных книжках":
"Знаете ли вы Вяземского? - спросил кто-то у графа Головина. - Знаю! Он одевается странно". - Поди после, гонись за славой! Будь питомцем Карамзина, другом Жуковского и других ему подобных, пиши стихи, из которых некоторые, по словам Жуковского, могут называться образцовыми, а тебя будут знать в обществе по какому-нибудь пестрому жилету или широким панталонам".
В известном романе Василия Аксенова "Скажи изюм" (в подзаголовке: "Роман в московских традициях"), в котором легко угадывается реальная история литературного альманаха "Метрополь", среди участников фотоальбома "Скажи изюм" назван мастер Цукер, прототипом которого является Фридрих Горенштейн. (Характерная реминисценция. Вспомним, как по словам Свободина в кругу кинематографистов говорили о Горенштейне: "Пойдите к Фридриху, у него рука мастера") Аксенов живописал мастера Цукера, опять же, фиксируя внимание читателя на его "манерах", одежде и других деталях, выдающих провинциала: "Оживление внес лишь мастер Цукер, пришедший вслед за иностранцами. Он снял богатое тяжелое пальто, построенное еще его отцом в период первых послевоенных пятилеток, и оказался без брюк. Пиджак и галстук присутствовали, левая рука была при часах, правая при массивном перстне с колумбийским рубином, а вот ноги мастера Цукера оказались обтянутыми шерстяными кальсонами. Смутившись поначалу, он затем начал всем объяснять, что в спешке забыл сменить на костюмные брюки вот эти "тренировочные штаны". Чтобы ни у кого сомнений на этот счет не оставалось, мастер Цукер сел в самом центре и небрежно завалил ногу за ногу. Вот видите, говорила его поза, мастер Цукер вовсе не смущен, а раз он не смущен, то, значит, он вовсе и не без брюк пришел на собрание, а просто в "тренировочных штанах".
В дружном хоре голосов из "Октября" текст Бориса Хазанова резко выделяется Он говорит на страницах литературного журнала не о жилете и пантолонах писателя, но, в первую чередь, о его творчестве как значительном явлении в литературе. Я знакома с Хазановым и мне понятна его позиция, позиция, говорящая о личной внутренней свободе.
Для иных, однако, существеннее "поведенческая" характеристика, акцент. На каких только наречиях с какими только акцентами не объяснялась советская многонациональная литература! Многонациональность была даже предметом гордости. Но в случае Горенштейна "акцент" несет негативную идеологическую функцию: "нарочитый акцент дядюшки из Бердичева", "агрессивно-еврейский акцент". Писатель якобы похож на "стареющего бердичевского парикмахера". "Далекая и глухая местечковость его поведения в быту была известна всем", заявляет тетральный режиссер Ленид Хейфец.
Хейфец делал в свое время все, чтобы представить Горенштейна "плохим человеком". Думается, дело тут не в исключительной строгости личных хейфецовских моральных критериев. Горенштейн писал: "Плохой человек в советской системе - понятие идеологическое"*. В эссе "Сто знацит?" Горенштейн не случайно уделил персональное внимание Хейфецу, как бы предчувствуя, что он под видом "друга" посмертно напишет о нем пасквиль (я имею ввиду "мемуар" с безобразными пассажами в журнале "Октябрь"). "На дуэль я Л. Хейфеца за распространение порочащих слухов вызывать не собираюсь. У Набокова: "Вы недуэлеспособны. Вас уже убили"**.
______________
* "Сто знацит?"
** Там же.
"Я не говорил, человек плохой. Я говорил, человек с плохим характером, - так сказал театральный режиссер Л. Хейфец, числившийся в "друзьях" тех самых, про которых говорят, что при таких друзьях враги излишни... Кстати, Л. Хейфец был "гонимым". Но "официально гонимым". Это значит, что, несмотря на "гонимость", вместе с другими людьми с "хорошими характерами" имел хорошие квартиры и хорошие зарплаты"*.
______________
* Там же.
***
Между тем, столичные представители искусства, прежде всего, советского искусства, в силу сложившейся исторической ситуации, как правило, происходили из провинции. Что же касается евреев, то их это касается в первую очередь. (Черта оседлости существовала вплоть до революции, стало быть до 60-х годов и одного поколения не наберется. Приведу пример из истории великой русской культуры. Художнику Льву Баксту, прославившему Россию на дягилевских салонах в Париже, не разрешили жить в Петербурге.) Языковые манеры доставались не легко. А некоторым, хорошо отдающим себе отчет в том, что произношение, наиболее стойкий индикатор социального происхождения, и что эта та самая "одежка", по которой встречают, приходилось либо перед зеркалом ставить свое произношение, либо искать помощи у мистера Хиггинса.
Хиггинс. (идет за ним и становится рядом, с левой стороны). Устали слушать звуки?
Пикеринг. Да. Это требует страшного напряжения. До сих пор я гордился, что могу отчетливо воспроизвести двадцать четыре различных гласных; но ваши сто тридцать меня совершенно уничтожили. Я не в состоянии уловить никакой разницы между многими из них.
Хиггинс (со смехом отходит к роялю и набивает рот конфетами). Ну, это дело практики. Сначала разница как будто незаметна; но вслушайтесь хорошенько, и вы убедитесь, что все они так же различны, как А и Б.
Столичность и провинциальность - известное дело, понятия относительные. Вот и Найман отмечает в книге "Сэр", что Исайя Берлин родился в Риге "провинциальной относительно Петербурга и Москвы". Однажды Анатолий Найман заговорил с Исайей Берлином об истэблишменте, то есть о той части общества, через которую "основная" часть общества устанавливает "свои критерии и ценности, принимает и отвергает и тем самым диктует поведение". Найман спросил у Берлина: "Вам не кажется, что Бродского как фигуру, сделавшую независимость главным принципом своей жизни, истеблишмент включил в допускаемое число анфан-терриблей и в таком качестве переварил и усвоил?" Для Исайи это понятие отнюдь не было единым и однородным: "Какой истеблишмент? Не в Англии".
"- Ну американский. Истэблишмент как таковой.
Он не понимал, каков он "как таковой", потому что такого не было. Американский - был.
- Я не знаю, какое там создалось положение. Я думаю, да. Вероятно. В Америке нет чудаков, понимаете? Все чудаки. Там нетрудно. Там не нужно быть conformed, конформистом, там всякое возможно.
