директор Большого завода — не иголка в сене, куда его спрячешь? Пусть уж лучше остается на виду, и вопросов меньше, и вообще спокойней.
…«Мистер Макашин, вам нравится быть директором такого знаменитого Большого завода?..»
Этот из Чаттануги небось и не узнал бы его сейчас.
«Почему вы так постарели, мистер Макашин? Еще год назад вы были ого-го!»
Год назад и Большой завод выглядел не так, как сейчас. Макашин поймал себя на том, что опять думает о Большом заводе как о живом человеке. Как скучал, когда уезжал, и как любил возвращаться!.. Юлия ревновала его к Валентине. Глупости! Если и надо было ревновать, то только к Большому заводу.
Бирюзовые прямоугольные корпуса, и синее небо над ними, и желтая жидкая глина дорог — осень, на базаре продают дыни, баклажаны (их здесь называют синенькие), продают белых живых гусей, они гогочут, тянут шеи из плетеных корзин.
Между бирюзовыми корпусами и базаром — два города с общим именем Городок. Новый Городок и старый. Старый, впрочем, тоже не слишком стар, ему всего тридцать лет, а новому — пять. Поэтому и в старом городе нет ничего старинного, но зато здесь много деревьев, есть городской сад и еще много садов вокруг частных крепко сбитых домов.
Вообще в старой своей части Городок не многоэтажен. В пятидесятые годы, когда его строили, в архитектуре преобладал стиль коттеджей. Что с того, что в них станут жить единицы, ну десятки, ну сотни? Зато как красиво, как радует глаз…
Одну из таких радующих глаз улиц кто-то окрестил в Городке Дворянской. Городской транспорт по улице не проходит, она засажена тополями и липами.
В новой части Городок похож на всех своих собратьев: то ли это Чертаново в Москве, то ли Веселый Поселок в Ленинграде, то ли Святошино в Киеве…
Это сходство здесь никого не раздражает — наоборот! — здесь гордятся сходством, стремятся к нему. И если бы степь так мстительно не наступала на город и не текла бы поверх асфальта мутными глиняными реками, в которых тонут и ноги, и колеса, можно было бы всерьез поверить, что живешь в Ульянке, или в Беляево-Богородском, или еще в какой-нибудь новостройке среди сияющих огнями шестнадцатиэтажек, а внизу магазины, бесчисленные салоны, кафе «Электрон»…
Как скучал, когда уезжал, и как любил возвращаться!
Большой завод начинался невиданно: строили и осваивали одновременно. Едва подвели под крышу, стали гнать продукцию. Нельзя было ждать, потому что продукция была нужна. Все в жертву этому, все! Если бы его сейчас спросили, кто виноват, он бы знал, что ответить.
— Никто, — ответил бы он. — Никто и все вместе.
Но его не спросили, кто виноват, его спросили иначе.
— Вы признаете свою вину? — вот как его спросили.
— Да, — сказал он. Он знал, что надо сказать «да», а там уж куда вывезет, хоть не понимал, в чем вина, и сейчас не понимает.
Нельзя было строить там, где построили? Ну, допустим. А он-то при чем? Это же не он, а кто-то другой принял неправильное решение.
— Кто-то напортачил, а ты, выходит, должен отдуваться? — сказала Валентина, когда он, мрачный, вернулся домой, проводив заместителя министра. Тот прилетал из Москвы, чтобы, как он выразился, «на месте ознакомиться с выводами комиссии».
Когда Большой завод вводили в эксплуатацию, этого замминистра еще в министерстве не было, был другой, которого потом передвинули выше.
Вполуха слушая Валентину, гремевшую кастрюлями, Макашин подумал: все ищем виноватых. Кто-то напортачил… Где же этот «кто-то»? Смешно, но ведь никакого «кто-то» нет, он, как пыль в воздухе, растворен в резолюциях, протоколах.
«Эпоха коллективной безответственности», — говорила Юлия, сердясь и негодуя, а он еще спорил с ней, пытался доказать, что неправа…
Давным-давно, когда Большой завод только начинали строить и однажды по телевизору показали, как варят в гигантской степи гигантские конструкции будущих корпусов, он спросил Валентину:
— Хотела бы туда поехать?
— С ума сошел? С какой такой стати я должна этого хотеть?
Она даже не поняла, что он не зря спрашивает. Вопрос уже решался, но дома он еще ничего не рассказывал: к чему раньше времени дразнить гусей?
Дома он вообще редко рассказывал о своих делах, но жена каким-то образом многое узнавала. Должно быть, от Татьяны, своей сестры, жены Михаила. Но в этот раз и Татьяна ничего не знала, так быстро все произошло — слухи не успели распространиться.
Вечером он сам позвонил Ильиным и позвал их зайти.
— Разговор есть, — сказал он Михаилу. — Бери Татьяну и давай к нам.
— А что такое? — заволновалась Валентина. — Случилось что-нибудь?
Макашин решил, что объявит новость при Ильиных. Конечно, Валентина поедет, куда ж денется! — но сколько будет ахов и охов, сколько злых слез!
Любую перемену в жизни она встречала с ожесточением: зачем вырастают дети, влюбляются, красятся, приходят домой за полночь, как Лариса, говорят басом, курят, как Антон…
Узнав о назначении, Валентина несколько секунд ошеломленно молчала, потом понеслась:
— Уезжать отсюда? Из-под Ленинграда? В глушь? И это называется, честь оказали? Да дураком надо быть! Где мы еще такую квартиру получим, четыре комнаты, две лоджии…
Она захлебывалась словами, слезами, пока Макашин не крикнул:
— Хватит! К такой матери!
И Татьяна увела ее в кухню.
С Михаилом допили водку и вышли на балкон.
— А если тебе предложат, поедешь? — спросил Макашин, закуривая.
— Куда это ты гнешь? — засмеялся Михаил.
— На Большом как раз такие, как ты, позарез нужны.
— Да уж! — снова засмеялся Михаил. — Без меня Большой не обойдется! Туда, между прочим, если верить газетам, со всей страны народ едет.
— Что ж, что со всей страны? В нашем деле против Колпина и страна не потянет.
— Да уж не льсти ты мне, ради Христа! — сказал Ильин.
— Почему тебе? — Макашин погасил сигарету о перила балкона. — Я, может, себе льщу. Ты, что ль, один из Колпина?
Он был оглушен назначением. Впервые приехав в Городок, удивился: как же он раньше жил без этого? Синее небо над необъятной степью… Жил, зажатый в улицы, в красные кирпичные заводские корпуса, старые цехи.
Когда самолет разворачивался и делал круг над Городком, ему показали из иллюминатора сверкнувшие на солнце корпуса Большого завода.
В те дни еще продолжали завозить оборудование. Красные, желтые, синие станины шведских станков…
— Умеют же делать, черти! — весело говорили рабочие. — У нас выкрасят в серо-буро-малиновый цвет, хоть задавись с тоски.
Потом праздник померк. Сначала заслонился буднями, потом мелкими неприятностями, потом…
Макашин помнит, как год назад вернулся из Америки и увидел эту трещину, что снизу доверху прошила стену главного корпуса…
