ты на самом деле не понимаешь. Ты не понимаешь, каково это – когда тебе звонят из дочкиной школы и говорят, что она плачет с самого утра, а ты спрашиваешь: почему? И в трубке повисает тишина, потому что обоим собеседникам ясно почему. И ты понятия не имеешь, Мор, каково это – дважды в день слышать, как дочка тебя спрашивает: «Ты точно умрешь раньше меня, папа?» – и осознавать, что из-за тебя она теперь всю жизнь будет опасаться, что ее бросят. И ты понятия не имеешь, каково это – вставать утром, идти в ее комнату, чтобы разбудить – поцеловать, потрепать по спинке, – и видеть, что ее там нет, потому что по этому гребаному соглашению сегодня она не у тебя.
– Да, это и правда звучит…
– И у меня нет сил ни на что. Из музыкалки меня выперли, потому что я сорвался на ученика, который ответил по телефону во время репетиции ансамбля, и бросил в него барабанную палочку. На мастер-классы, которые я сам разработал, мне пофиг. Я заставляю себя ездить на них и в студии звукозаписи, только чтобы было чем заплатить за квартиру. Всего два раза за полгода мне чего-то хотелось, Мор, и я чувствовал, что мое сердце бьется, – это когда ты пришла ко мне в номер и когда я увидел, как ты едешь на велосипеде к памятнику.
– О’кей.
– Так что не надо мне тут вдруг говорить, что дальше ты одна и… Не делай мне больше такой фигни. Не надо.
– Хорошо.
Мы помолчали несколько секунд. Она все еще сидела, уставившись на свои кеды. Я вынул ее кофе из подставки, отпил – и обжегся. Твою мать, процедил я и увидел, что она не понимает, к кофе это относится или к ней. И мне захотелось сказать: к вам обоим. Когда мимо нас на стоянку проехала машина, в которой сидели родители, двое детей и собака, я сказал: так, все. Давай заправимся. Поедем ко мне. А по дороге ты объяснишь мне, во что именно я влип, потому что я имею право это знать, ведь так?
* * *
Даже сейчас, когда я восстанавливаю в памяти все, что тогда произошло, я не могу точно сказать, являлась ли эта сцена на заправке умело поставленным спектаклем, целью которого было дать мне иллюзию, что инициатива принадлежит мне, что решения принимаю я (ведь она могла пересесть на водительское сиденье раньше, пока я покупал кофе, и просто уехать: она бы легко успела), или она действительно сделала попытку – последнюю – не дать мне свалиться с ней в пропасть.
* * *
Обычно я еду по Шестому шоссе[33] со скоростью сто тридцать километров в час. Или сто сорок. После развода были ночи, когда я садился в машину, выезжал на Шестое шоссе и выжимал сто пятьдесят. Только попробуйте остановить меня.
Сейчас я ехал максимум восемьдесят – из-за тумана, густого, как в моем сне.
Вдруг я вспомнил, как однажды мы возвращались домой из отпуска на севере страны и Лиори спросила нас, что такое туман. За руль села Орна, чтобы дать мне отдохнуть, по радио передавали «Where is my mind» группы «Пиксиз», и я положил одну руку Орне на бедро, чтобы она знала, что я тоже вспоминаю, как мы встречались утром в пятницу в квартире на Черниховского[34], а другой рукой я сделал то, что в двадцать первом веке делают родители, когда не знают, что ответить ребенку, и не хотят лохануться, – открыл гугл. И когда я прочитал Лиори статью «Туман» в Википедии в переводе для детей, она закусила губу, как всегда, когда ее одолевают мысли, и спросила: то есть туман – это, получается, облако, которое упало?
* * *
Через несколько минут после того, как мы выехали на Шестое шоссе, Мор заговорила.
От первого лица.
Я подумал: первое лицо означает, что я прошел какую-то проверку.
– Я не могла вернуться на шиву, потому что его братья стояли за домом. Скрестив руки на груди – вот так. Как два мафиози. Поджидали меня.
– Но зачем бы…
– Вчера, незадолго до твоего прихода, они показали мне мейлы, которые Ронен прислал им из Боливии.
– Он присылал им мейлы?
– Поначалу я тоже не поверила. Когда это он успел? Они сказали мне: садись – с угрозой в голосе, как будто отдавали приказ. Открыли почту в компьютере и стояли по обе стороны от меня, как тюремщики, пока я читала. Как будто старались убедиться, что я не убегу, когда увижу, что там написано.
– Напряжно.
– Это как порнуху смотреть.
– Порнуху?
– Душевную порнуху. В этих мейлах проявилось все, что у него было внутри. Вся паранойя.
– Чего он боялся?
– Это иррационально. Помнишь, он попросил меня купить ему успокоительное? Так вот, он думал, что вместо этого я купила ему какие-то другие таблетки и что я нарочно его травлю. И любой мужчина, которого мы встречали в путешествии и с которым я обменивалась парой слов, не только ты, казался ему потенциальным соучастником какого-то хитрого заговора с целью что-то у него украсть.
– Псих.
– И знаешь, что странно? После того как он запретил мне выходить из номера, я не могла его жалеть. Когда меня ограничивают и унижают, я прежде всего возмущаюсь. Но пока я читала, я поняла: он знал, что с ним происходит что-то не то, что он своими руками превращает медовый месяц с любимой женщиной в кошмар, но не может остановить это или попросить о помощи.
– Вау.
– И тут я заплакала. Если честно, с тех пор как я приземлилась, я старалась абстрагироваться от ситуации, не думать о ней – мне кажется, когда ты теряешь близкого, в тебе разверзается пропасть и ты, может быть, побаиваешься заглянуть в нее, – но именно за тем компьютером, когда с двух сторон на меня дышали… враждебностью его братья, я поняла: все, ничего уже не исправить, Ронена у меня больше не будет. Не будет записочек, которые он приклеивал на банку с кофе. Каждый день новую, они все начинались словами «мне нравится» – а дальше какая-нибудь мелочь: мне нравится, что ты залпом выпиваешь кофе, как будто это сок; мне нравится, что ты возвращаешься домой через минуту после выхода за забытыми вещами; мне нравится, как ты перескакиваешь с одной радиостанции на другую, потому что ждешь, что, может, на одной из них будет как раз та песня, которую ты хочешь услышать, – ничего, что я говорю о нем, Омри?
Странно, что до сих
