Фрина, не обращая внимания, крепкой рукой прижимает его обратно к столу. Туманов кряхтит от боли, но через минуту продолжает рассказ, без попыток подкреплять свои слова показом.
— И ходит она по спине, Фриночка, пальчиками впивается в тело, а потом давит фарфоровыми пяточками. Нет, понятно, ваши руки надежнее, но их пяточки… Ох, ох, Фриночка, а потом она легла на меня и остальной массаж продолжала волосами и грудками. Соски твердые-твердые. При желании поцарапать ими может. Ох, Фрина, с вашей грудью, понятно, не сравнить. Что там у них, воробушков, может быть? Две дульки. Если бы такой массаж, да настоящей грудью… Ох, ни в какой Таиланд на захочется.
Фрина обрабатывает его жирную спину, массирует шейные позвонки с виртуозной ловкостью и силой, от чего Матвей Евгеньевич прекращает болтовню и переходит на блаженно-болезненное постанывание.
— И что же, после такого массажа у вас там никакого продолжения не последовало? — спрашивает она, вдавливая кулаки вдоль позвоночника.
— С нашими суточными, Фриночка, там на продолжение рассчитывать бессмысленно. Потом, все-таки заграница. Я ведь выездной давно, до сих пор веду себя по инструкции. К тому же женатый человек. Ох, Фриночка, зачем нам их заморские удовольствия, когда свои могут быть в сто раз лучше.
Он снова стремится приподняться. Фрина успокаивает его властным движением.
— У нас это, Матвей Евгеньевич, развратом называется.
— Нет, Фриночка, как бывший член партии, заявляю, что это не разврат. Когда кто-то кому-то стремится доставить удовольствие, следует приветствовать и поощрять.
Фрина заканчивает массаж. Матвей Евгеньевич переворачивается на спину, блаженно Закрывает глаза и мгновенно засыпает. Фрина накрывает его простыней и уходит к Артемию.
— Понтифик, вы будете принимать Туманова?
— Сейчас? — думая о своем, спрашивает Артемий.
— Сейчас он спит.
— Значит, доволен. Не утомил?
— В пятый раз рассказывал, как ему в Бангкоке массаж грудями делали. Намекал, что моими было бы лучше.
Артемий улыбается:
— Здесь — не Бангкок. Обойдется кулаками. Пусть отдыхает, пока не появится девушка из фонда Глотова.
Раздается звонок в дверь. Артемий удивленно смотрит на Фрину, та в недоумении смотрит на часы и пожимает плечами. Выражая мимикой свое недовольство, Володин раздраженным жестом отправляет Фрину открывать.
Оказывается, на пороге стоит Макс. Он виновато улыбается. Старается поймать взгляд косящего правого глаза девушки.
— Здравствуйте, я знаю, что сегодня приема нет. Но понтифик Артемий обещал принимать меня в любое время. Я не лечиться, Боже избавь, просто нужно поговорить по поводу моего прошлого визита.
Фрина посвящена в секрет подмены, которую от безвыходности произвел Артемий. Поэтому не решается выставить за дверь столь необычного посетителя. Неизвестно, что он натворит, если ему отказать. Пусть решает понтифик. Фрина сухо, без привычной любезной улыбки, указывает на скамейку напротив старинной резной вешалки с перекладиной и обручем для зонтов. На ней одиноко висит пальто Туманова.
— Посидите, я узнаю.
Макс покорно садится, распахивает дубленку, кладет рядом с собой шапку. Без всякого любопытства провожает взглядом ее длинные загорелые ноги. Несмотря на большое количество выпитого за ночь, состояние у него безмятежно-просветленное. Ему кажется, что жизнь началась с сегодняшнего утра. До этого он жил, не ощущая самой жизни. Короче, суетился. Проснувшись сегодня в полном одиночестве, вдруг ощутил, что прозрел. Два глаза человеку недостаточно. Говорят же ученые, что существует третий глаз — во лбу. Этот-то глаз у Макса и прорезался. Обычные глаза смотрят на мир так же, как глаза собаки, вороны или рыбы, воспринимая видимую информацию. Третий, единственно важный глаз, способен разглядеть суть вещей. Максу здорово повезло, ведь не у всех открывается этот невидимый глаз. Теперь он может смотреть на жизнь, различая ее мельчайшие мгновения. Если раньше он жил часами, днями, от зарплаты до зарплаты, от отпуска до отпуска, от Веркиной кандидатской до докторской, то с этого утра он начал жить мгновениями. Каждым в отдельности. Подобное состояние само не приходит. Этой ночью Макс сам себя родил заново. Родовые муки заливал не успевавшим остывать спиртовым раствором. Когда за уходящей женой в коридоре хлопнула дверь, он мысленно разрядил в нее целую обойму из воображаемого «ТТ». И вдруг ясно понял, что убил Веру. Ведь от того, что в эту самую минуту в его руке не было реального пистолета, ничего не меняется. Он переступил черту. Стал свободным. Распахнул третий глаз. Вот она, жизнь. Вся для него! Как рождественский пирог. Его можно заглатывать кусками, даже не пережевывая, а можно отламывать по щепотке и наслаждаться каждой крошкой. Больше у него нет обязанностей, проблем, дел. Он перестает жить и начинает питаться жизнью. В нее органично входит его огромная, растворившаяся вокруг него в воздухе любовь. Он любит женщину, он испытал с ней близость, он благодарен ей за абсолютную недоступность. Для него она невидимая, недотрагиваемая, немечтаемая — есть Бог, свет, судьба. Подобно монаху, живущему одной молитвой в своей убогой келье, он будет проживать каждое мгновение жизни мыслями о ней. Ему больше повезло, чем монаху. Тот только готовится к встрече с тем, кому поклоняется, а Макс с этой встречи начал. Обо всем об этом он обязан рассказать Артемию. И упросить его помочь избавиться от последней спайки, не дающей окончательно порвать с прошлой жизнью — Веры. Она умерла в нем. Она должна умереть в себе. И пусть земля ей будет пухом. Бессмысленность собственной жизни делает еще более бессмысленной чужую. И наоборот. Знак равенства между мужчиной и женщиной является самым несправедливым знаком на свете. Артемий должен помочь избавиться от него навсегда. Макс не дергается от того, что его не зовут к понтифику. Он наслаждается мгновениями своего ожидания. В этом доме он познал счастье. Начиная с подъезда, каждый шаг напоминает ему об этом. Макс невольно закрывает глаза, ведь свое счастье здесь он ощутил вслепую.
Фрина склоняется над посетителем. Тот спит с улыбкой на губах. Спокойное дыхание выносит наружу кисло-мерзкий дух перегара. Фрина отшатывается. Такому лучше в пивную, а не в их элитное заведение. Но Артемий велел проводить к нему.
Макс, тряхнув головой, позволяет Фрине снять с него пальто и, не дожидаясь ее сопровождения, идет в ту самую комнату, которая поразила его обилием античных бюстов. Как и при первом его появлении, в ней приветливо журчит вода в мраморной морской раковине, поддерживаемой симпатичными мальчиками-дельфинами. Артемий задумчиво смотрит в потолок, небрежно откинувшись на покатую спину белого дивана, и не реагирует на появление посетителя. Макс и не ожидает торжественной встречи. Он счастлив предстать перед человеком, освободившим его от бессмысленных дней прожитых лет. Разве такое запросто переживешь? Макс останавливается возле фонтана и улыбается в сторону понтифика.
— Агнец мой, визит вызван твоим хорошим настроением или хорошее настроение твоим визитом? — после некоторого молчания обращается Артемий.
— Когда человек счастлив, его настроение не имеет ровно никакого значения, — великодушно объясняет Макс. Ему хочется сесть рядом с понтификом и поговорить с ним, вслушиваясь в звонкие удары струи о чашу фонтана, блуждая взглядом по белым мраморным бюстам великих. Разглядывать странные лиловые пятна цветов на синих обоях. И мечтать, чтобы их беседа не кончалась.
Артемий предупреждает, что его время ограничено. Макс не возражает. Он рад каждому мгновению их общения, которое волен растянуть в своем восприятии до любых временных пределов. Володин, наблюдая за Максом, отмечает собственный прокол. Вчера, впопыхах, Артемий недостаточно стерильно смыл из памяти клиента полученную им информацию. Интересно, какой мусор задержался в его голове? Жестом предлагает сесть рядом с собой. Макс в восторге. Наконец они поговорят о самом главном. Учитель и ученик. Древнейшая связка между двумя мужчинами. Макс представляет свою душу черновиком, в котором опытной рукой необходимо исправить ошибки. Этот истрепанный черновик он готов положить на острые колени понтифика, обтянутые узкими белыми брюками.
— Начинай, БРЭВИ МАНУ — короткой рукой, значит, быстро, без проволочек, — подгоняет его Артемий.
Макс мучительно подбирает слова для первой, самой главной фразы. Но они нарочно не хотят складываться вместе. Он дважды разводит руками, а вымолвить не в состоянии.
— Все-таки начни, — поддерживает его понтифик.
— Я убил в себе свою жену, и вместо страдания в сердце расцвела любовь. На всю оставшуюся жизнь мне достаточно того прикосновения женщины, которое я испытал в этом доме.
«Черт! — ругает себя Володин. — Как же так неаккуратно! Не хватало, чтобы он принялся умолять познакомить его с ней!»
