В течение лета и осени Сергей побывал во многих сельсоветах. Но втайне даже от самого себя старательно объезжал Петуховку.
Сергей боялся встречи с Катей. Он уважал Катю, поэтому ему было совсем не безразлично, что она думает о нем. Но что он скажет ей, чтобы изменить ее, вполне заслуженное им, возможно, самое гадкое мнение о себе? Чем он оправдает свой поступок?
Так размышлял он по дороге в Петуховку, куда все- таки пришлось ему поехать в конце сентября. Он ехал один в ходке. Намотав на руки вожжи, что было силы держал переверзевского рысака. Комья грязи, брызги из многочисленных луж обдавали его с ног до головы. Сначала Сергей берегся, пытался попридержать жеребца. Но потом понял, что все это напрасно — чем дальше, тем все ходовитее шел рысак. Руки немели от напряжения, кололо под лопаткой, отваливались плечи. «Надо было верхом ехать, — подумал он, — меньше бы измазался и легче было бы самому».
Наконец рысак вынес его на взгорок. Вдали показалась Петуховка. Знакомо раскинулась она по косогору. Что-то внутри шевельнулось у Сергея. Он даже не разобрал — то ли юность недавняя о себе напомнила, то ли еще что. Сергей всматривался в знакомые очертания, в серые кубики домов. «А где же церковь?» В центре села стояло большое из красного кирпича здание с выцветшим до белизны флагом на крыше. «Окончательно переделали на клуб», — догадался он. Село имело совершенно иной вид, чем четыре года назад. Дома, и те словно выпрямились. Уже не казались павшими ниц перед церковью мужиками в драных зипунах. «Наверное, потому, что крыши подновили — не такие лохматые теперь».
Рысак остановился у коновязи колхозной конторы как вкопанный, несколько раз повел мокрыми боками, фыркнул и успокоился. Сергей привязал его, недобро косясь на жилистую морду с озорными глазами.
— Скотина, — упрекнул Сергей. — Смотри, что ты наделал.
Он сбросил заляпанный грязью дождевик, достал носовой платок и стал вытирать лицо. Неподалеку от коновязи на бревнах, наваленных у стены конторы, сидели мужики, спокойно смотрели на приехавшее начальство, курили. Сергей немного обтер лицо, подошел к мужикам, поздоровался. Обвел всех взглядом, отыскивая знакомых. Но никого не признал. Постоял немного в нерешительности — сесть здесь покурить или пройти в контору?
— Садись, товарищ Новокшонов, — словно угадав его мысли, пригласил густой бас. — Махоркой угостим.
Говорил грузный мужчина с густой черной бородой. Сергей подошел, всматриваясь в чем-то знакомое лицо бородача.
— Не узнаешь? — Большие, чуть грустные темные глаза слегка улыбнулись. «Катин отец!». — А я тебя доразу признал.
— Теперь и я узнал, — улыбнулся Сергей, отрывая от свернутой газеты лоскутик. — Борода меня смутила сразу-то.
— Время идет… Молодые растут, а нам уж пора и бородой обзаводиться. Давно ли ты был стригуном. А теперь вон уж и солидность появилась, в начальстве ходишь. Вон на каком рысаке приехал. — Катин отец посмотрел на коня, игравшего поводом у коновязи. — А ведь он наш, рысак-то этот.
— Как ваш? — не понял Сергей.
— Из нашего колхоза, из «Красных орлов».
— Райком что, купил его у вас?
— Купил! — Гладких свистнул в бороду. — Приехал Переверзев, приглянулся он ему и забрал.
— Просто так взял и забрал?
— Да почитай, что задарма. Конюх райкомовский пригнал какую-то клячу взамен. Вроде бы голова на голову сменялись. А та кляча давно уже сдохла. Без зубов оказалась. На ней, должно, еще в партизанщину ездили — давнишняя была.
— Но это же нарушение Устава сельхозартели! — возмутился Сергей.
— Нарушение… Кому нарушение, а кому и нет. Ежели, к примеру, я с колхозного покосу копешку сена накосил своей коровке — это нарушение. А ежели секретарь райкома колхозного производителя забрал, — это не нарушение, это законно. Так оно, Григорьевич, повелось при новых-то руководителях после Аркадия Николаевича-то. Все время вспоминаем его. Как соберемся бывшие партизаны, так об нем речь. Душевный был человек. Где он теперь, не знаешь? Уж не посадили ли?
— Чуть было не посадили прошлой зимой.
— Все-таки хотели?
— Хотели. Но у него с сердцем плохо стало, пуля подошла вплотную. Вечером шел с партийной конференции, не дошел до дому, упал. Без сознания увезли в больницу. Его дома ждут, чтобы арестовать, а он в больнице уже на операции. Чуть ли не полгода пролежал после операции. А потом начальника управления НКВД Заруцкого посадили самого как врага народа.
— Ну, и где он теперь? — спросил Гладких. — Поправился?
— Поправился. Директором курорта сейчас. Есть такой курорт Карачи.
— На курорте, стало быть, живет? — спросил кто-то.
Гладких подставил Сергею свою цигарку, чтобы он прикурил, а сам буркнул:
— Кому курорт, а ему, может, хуже каторги.
— Оно конечно.
Сергей затянулся самокруткой. Горьковатый привкус махорки, от которой он за время городской жизни отвык. Знакомо прощупывались сквозь бумагу крупинки рубленных корешков. От махорочного дыма по-особенному приятно щекотало в носу. Так в первый весенний день раздирает ноздри свежий воздух, переполненный ароматом лопающихся почек. Он всегда вызывает брожение в крови и всегда напоминает молодые годы, первые прогулки с девушкой в лесу. Многое напоминала и Сергею эта самокрутка.
Неловкую длинную паузу прервал Катин отец.
— Стало быть, ты курс науки уже прошел? — не то спросил, не то подытожил он. — В райкоме теперь работаешь?
— Да, — кивнул Сергей.
— Моей Катерине еще три года учиться.
— А где она учится? — не глядя на собеседника, словно между прочим, спросил Сергей.
— В Барнауле, на учительницу.
Сергею сразу полегчало, хотя он ни за что бы себе не признался в этом.
— Летом приезжала на каникулы — не узнать. Совсем городская!
— А из ребят, сверстников моих, кто-нибудь остался?
— Да, почитай, никого. Все разъехались на учебу. Федора Лопатина, конечно, помнишь?
— Ну, как же!
— Он все рекорды у нас ставил. А потом мужики на отчетном собрании спросили у него: а где твой хлеб? Рекорды, мол, ставишь, а хлеба колхозу не даешь. Ты, дескать, получай не по пятьдесят центнеров, а по двадцать да со всей бригадной площади, вот тогда мы тебе спасибо скажем.
— Аркадий Николаевич об этом и говорил, — подтвердил Сергей. — Рекорды, говорил, дело хорошее, но рекорды должны быть не ради рекордов, а ради хлеба.
Правильно он говорил. Мы так и сделали. Отдали Лопатину бригаду и говорим: собери по двадцать центнеров — на руках будем носить. И что ты думаешь? Собрал стервец! Двести тридцать пять гектаров в бригаде. Собрал в среднем по девятнадцать центнеров! Одна его бригада дала столько же, сколько остальные две!.. Ух и горяч же он до работы! Никому покою не дал за всю зиму, не говоря уже о лете. И ведь работают у него люди. Не разбегаются от него. Азарт какой-то появляется у всех, глядя на него. Так хорошо пошло у него дело!..
— Как он вообще живет?
— Ничего. Женился в прошлом годе.
— На ком?
— Да тут приезжали к нам из Средней Азии… Посмотреть да поучиться у нас. Так вот среди них была девчушка-агроном. Четыре дня всего и пожила-то, а вот обратала парня, как норовистого скакуна. Зимой уговорил Кульгузкина послать его туда, в Туркмению ихнюю, за опытом. Ну и привез оттель жену, эту самую агрономшу. Живут теперь. Ничего вроде живут, как и все люди.
— Во-он что-о… — Сергей покачал головой и почему-то подумал о Кате: как она теперь устраивать будет свою жизнь?..
4
Сергей Новокшонов приехал в Петуховку проводить колхозное собрание. К удивлению петуховского начальства, он не ходил по фермам, не осматривал с деловитым видом посевной инвентарь, не нюхал усердно и не пробовал на зуб семена из колхозных сусеков. Он просидел чуть не до вечера около сельского Совета, разговаривая с мужиками о колхозных делах. Сюда, прослышав о его приезде, прибежал к нему отдувающийся, красный Кульгузкин, До самого начала собрания вертелся на сутунке, настороженно поглядывая на завагитпропом — уж больно непривычно было, чтобы ответственный работник райкома так вот сидел на бревнах полдня и не строжился, не требовал каких-либо данных и вообще вел себя не как начальство. А то, что недавний комсомольский секретарь теперь стал уже начальством, Кульгузкин опытным глазом определил по рысаку — кому попало Переверзев своего выездного не даст!
С наступлением сумерек пошли в клуб. Дорогой Кульгузкин оглянулся — достаточно ли далеко отстали мужики — доверительно сказал:
— С Федором-то Лопатиным у нас промашка произошла.
— В чем?
— Неустойчивым оказался. Не того мы выбрали в герои-то.
— То есть как не того?
Кульгузкин развел руками:
