— С Федором-то Лопатиным у нас промашка произошла.
— В чем?
— Неустойчивым оказался. Не того мы выбрали в герои-то.
— То есть как не того?
Кульгузкин развел руками:
— А вот так. С правлением не считается, председателя в упор не замечает. Признает только райком и то не весь, а лишь самого Переверзева.
— Сами виноваты. Не надо было распускать вожжи…
— Так оно бы не распустил, ежели б они у тебя были в руках, эти вожжи-то. А то он и погладиться не дается.
— Переверзеву об этом говорили?
— Да как-то оно вроде бы неудобно жаловаться. Вот я и хотел попросить, чтобы поговорили с Павлом-то Тихоновичем. А то он больно уж крут. Скажешь да не ко времени, не угодишь. А вы там постоянно вместе, можете к, слову вставить. А оно, знаете, слово, сказанное к месту, большой вес может иметь… А ежели еще сказать между ними, так он и в семейной-то жизни плохо живет.
— Как это понимать? — чувствуя привкус махровой кляузы, сухо спросил Сергей.
— Да вот так, э-э-э… — Он, видать, забыл (а скорее всего, не знал) имени и отчества Сергея, помялся и перешел на официальное обращение — Э-э, товарищ Новокшонов, замечаю: жена его, а наш агроном, заплаканная ходит иногда. С чего бы это ей плакать-то? Стало быть, нелады в семье-то. Я, правда, никому — ни-ни. Ну, а себе на уме держу все это…
«Значит, решил избавиться от Лопатина. На пути тот ему встал, — думал Сергей, подходя к клубу. — Надо бы поговорить с самим-Федором, что у него с этим Кульгузкиным?…»
У клубного крыльца Сергей круто обернулся и в упор спросил Кульгузкина:
— А все-таки чем вам разонравился Лопатин? Вы же души в нем не чаяли, а?
Кульгузкин покрылся испариной. Еще больше запунцовел.
— Да нет, я ничего. Разве я против него? Пусть живет в колхозе и работает дальше так же высокопроизводительно… — рассыпался он, не глядя в лицо Новокшонову и стараясь обойти его.
Все это окончательно убедило Сергея, что в отношениях знатного хлебороба и председателя наступил кризис и дальше, несомненно, один из них должен выжить другого. А все, видимо, потому, что Лопатин широко размахивается, видимо, уже перерастает бригадирские рамки…
После собрания к Сергею Новокшонову, стоявшему в сторонке и курившему, глядя на выходивших из зала, подошла девушка, смуглая, черноглазая.
— Так это вы и есть тот самый Сергей.
— Какой «тот самый»?
— Вроде бы вы порядочный человек. Порядочный, а поступили непорядочно! Надеюсь, помните Катю?.. Эх, вы-ы! — резко повернулась и стремительно отошла.
5
Александр Петрович с того заседания бюро как в воду канул. Уже два года — ни слуху ни духу. Надежда Ивановна обила пороги райкома и районного отдела НКВД, пытаясь узнать судьбу мужа. Но ничего кроме сухого и жесткого заявления, что Сахаров враг народа, она не могла добиться. Наконец ей пригрозили, что, если она будет очень навязчиво домогаться, посадят и ее.
И стали жить они вдвоем с Алей.
В школе новый директор Леонид Викторович Поздняков с первого же дня развернул интенсивную кампанию по осуждению вражеских действий бывшего директора. На партийном собрании, на профсоюзном, а затем и на общем собрании учительского коллектива он раз за разом выступал с докладами, «разоблачал» и клеймил своего предшественника. Добился того, что коллектив учителей выразил недоверие жене Сахарова Надежде Ивановне. Ее сняли с работы, и после долгих мытарств ей удалось устроиться счетоводом в колхозной конторе. А новоиспеченный директор шел дальше. Он приказал провести обсуждение подрывной работы бывшего педагога Сахарова на общешкольном ученическом собрании. Подготовленные учителями не только старшеклассники, но и двенадцати-тринадцатилетние школьники выступали и кляли, называя извергом, подонком общества бывшего своего директора. На классном собрании сам Ходячий Гербарий ругал Юру Колыгина и Алю Сахарову за дружбу, называл их женихом и невестой, стыдил. Оба они плакали. Но когда он сказал, что Алевтина Сахарова вообще плохая, развращенная девчонка и что она дочь врага народа и поэтому дружить с ней нельзя и не только мальчикам, но и девочкам, Юра вскочил.
— Вы не смеете так говорить! — закричал он. Слезы у него сразу высохли. — Вы меня ругайте. А Алю не трогайте! Она… она лучше вас! Она справедливая, а вы нет!
Гербарий побледнел. Потом схватил Юру за шиворот и вышвырнул за дверь.
В классе поднялся шум. Ребята не хотели давать в обиду Юру — гордость класса, лучшего авиамоделиста школы. Ребята стучали крышками парт, топали ногами, Тимка Переверзев даже залихватски свистнул. А Валька Мурашкин — лучший Юркин друг поднялся и демонстративно вышел из класса. Вслед за ним поднялись другие и тоже ушли. Осталась только плачущая Аля и несколько прилежных дисциплинированных девочек. Ходячий Гербарий рвал и метал. Он объявил в приказе выговор классному руководителю, хотел исключить из школы грубияна и хулигана Колыгина. Но все обошлось потому, что за отсев учащихся и невыполнение плана всеобуча директоров школ не только ругали, но даже снимали с работы. И он поступился самолюбием, оставил Юру в школе.
В те дни Юра регулярно бывал у Сахаровых. Приходил, снимал шапку и стоял молча у порога. Надрывалось его маленькое сердце, когда он слушал, как плачут Надежда Ивановна и Аля. Иногда и у него выкатывалась слеза, но он стоял беззвучно и даже носом не шмыгал, а молча подтирал его шапкой.
Это было два года назад.
К восьмому классу Юра заметно изменился. Стал разговорчивей. Он вытянулся, даже похорошел. Два года уже они с Алей учились в разных классах. Ходячий Гербарий все-таки разлучил их — но после уроков по-прежнему всегда были вместе — не помогли ни решения учкома, ни резолюции педсовета.
Аля тоже выросла. У нее четче обрисовалась фигура, отточились черты лица. Но она так же вертелась на стуле, готовя уроки, так же беспрестанно напевала.
Иногда Юра брал самодельный этюдник, и они отправлялись вверх по Хвощевке. Высохшая, пожелтевшая трава похрустывала под ногами. Березняк стоял наполовину голый. Небо, еле подсиненное, стало прозрачным, на том берегу речушки серели убранные поля. Юра помахивал этюдником, шагал широко, любовался всем.
— Альк, посмотри, какая прелесть кругом, а!
Аля старалась рассмотреть что-либо, но не находила никакой прелести в последних увядающих днях осени.
— Не зря Пушкин любил осень. — И спрашивал — Ты знаешь, что я сейчас открыл?
— Скажешь — узнаю, — беззаботно подпрыгивала Аля.
— Мне кажется, что осень потому и однообразная, что природа все многообразие красок потрачивает на лето. А сейчас уже остатками, смешанными в кучу, побрызгает на землю — и все. Вот и получается все одним тоном. Только кое-где непромешанная краска падает ярко-желтыми пятнами. Вон, смотри, береза какая ослепительная!
Потом начинал читать стихи:
Нивы сжаты, рощи голы,От воды туман и сырость.Колесом за сини горыСолнце тихое скатилось…
Читал он громко, запрокинув голову. Аля заглядывала ему в лицо. Ей очень нравится, когда он читает стихи. Юра знал это.
Дремлет взрытая дорога.Ей сегодня примечталось,Что совсем-совсем немногоЖдать зимы седой осталось.
Юра взмахивал над головой этюдником.
Ах, и сам я в чаще звонкойУвидал вчера в тумане:Рыжий месяц жеребенкомЗапрягался в наши сани.
И Але казалось, что Юрка действительно видел этого жеребенка, спрыгнувшего с неба, видел его запряженного в ее старенькие санки с отломанной отводиной. И вообще Юра мог убедить Альку в чем угодно — простота и сплошная доверчивость.
Потом они сидели на взгорке, и Юра старательно писал акварелью отдаленный лесок, долину Хвощевки и словно застланную до самого горизонта вышарканной дерюгой степь. Аля сидела рядом, обхватив руками колени, смотрела, как тоненький хвостик кисточки метался по листу ватмана, как оживал здесь в миниатюре уголок знакомых с детства окрестностей родного села. Вот из мутновато-грязного пятна стала образовываться березка косматая, огненная — почти точно такая же, как там, на склоне. Потом появились буроватые заросли хвощей. Они почему-то Але не понравились — не настоящие какие-то. Не видно, что они качаются. А рубчики на них слишком заметны, на самом деле их отсюда не видать. Вот горизонт такой же, как там. Аля заглядывала через Юрино плечо. Она любила смотреть, как он рисует. И вообще она все любила, что он делает. А делал он все серьезно, старательно.
Они долго молчали. Юра «оживлял» заросли хвощей, «разжижал» тени, чтобы подчеркнуть тусклость осеннего солнца. Аля молчала. Потом вдруг тихо сказала:
