— Говорят, в Барнауле за тюрьмой в бору каждую ночь расстреливают по триста — триста пятьдесят человек. Списки даже не успевают составлять задним числом, а не то, чтобы как-то оформлять… Ну, что будем делать с этим самым… филиалом?
Переверзев махнул рукой.
— Шут его знает! Но делать надо.
— Конечно, раз Попов говорит, значит, и у нас есть этот самый… как его?
— Филиал?
— Да, черт его побери… Ну, кого будем брать — давай посоветуемся…
Переверзев поморщился:
— Бери, кого хочешь…
И пошла крытая энкавэдэвская машина «черный ворон» по улицам райцентра. Оперуполномоченный со списком в руках торопился. Карманным фонариком присвечивал номера домов, стучался. Если хозяина не было дома, обыск не устраивали, стучали в следующий, забирали соседа. Так не оказалось дома Сергея Новокшонова — был в Барнауле на семинаре, — забрали его соседа инструктора райкома.
К утру КПЗ набили до отказа.
Село корчилось и стонало, как огромное тело, захлестнутое петлей.
8
В самый канун октябрьских праздников позвонили из крайкома.
— Портретов Эйхе на демонстрацию не выносить. Арестован как враг народа…
А в конце декабря, двадцать первого, чуть свет прибежал Мурашкин.
— Что еще? — замер Переверзев.
— Вчера арестован Попов!
— Боже мой! Что это такое?
Эйхе! Грядинский! Попов! Кому же верить? Ничего твердого под ногами. А политика партии? Неужели где-то, чего-то не понял, не уловил нюансов?.. Беспокоился не о судьбах своих бывших начальников, а о том, какой стороной к нему самому может все это обернуться. Неужели он, Переверзев, просчитался, неужели не за ту лямку тянул? Но ведь он делал то, что приказывала партия, он же проводил в жизнь политику партии!
— Слышь, Павел! — донеслось до него наконец. — Меня срочно вызывают в управление с отчетом. — Как ты думаешь, чем это может кончиться? — Мурашкин жалобно смотрел на своего шефа.
— Кого еще арестовали в управлении?
— Многих. Чуть ли не все руководство.
— Значит, тебя в свидетели хотят выставить. — Сказал и сам поверил. — Уличать будешь их преступные указания. — И сам подумал: «А что? Вполне даже возможно…»
А через три дня в кабинет к нему вошел рослый, широкоплечий мужчина в хорошем драповом пальто с каракулевым воротником и такой же шапке, в белых фетровых бурках. Переверзев рот раскрыл от удивления.
— Мишка! Откуда ты? Рыжик!..
Вошедший улыбнулся, шутливо приложил руку к шапке:
— Имею честь доложить: не Мишка, и тем более не Рыжик, а Михаил Калистратович Обухов, майор НКВД! — Он протянул руку Переверзеву и уже без шутки, задушевно сказал — Здравствуй, Павел.
Они обнялись по-мужски крепко, похлопали друг друга по спине.
— Сколько лет-то прошло! Тебя каким ветром-то сюда занесло?
— Направлен к тебе в район вместо Мурашкина.
— А Мурашкин? — дрогнул Переверзев.
— Мурашкина уже нет. И не советую тебе о нем вспоминать.
— Значит… того?
— Да. — Обухов смотрел на друга детства пристально, изучающе. Переверзеву стало даже не по себе немножко.
— Ты чего так смотришь?
— Не могу определить — сильно, нет ли изменился.
— Ну, и как все-таки?
— Изменился, — сказал он. — Очень изменился. Возмужал.
— Тебя тоже не сразу признаешь.
Вечером они сидели на квартире Переверзева, выпивали, вспоминали родную деревню, студенческие годы, пристань, где они по вечерам вместе таскали кули, прирабатывая к скудному пайку.
— Ну, и где ты был все эти последние годы? — спрашивал Переверзев.
Майор, теребя темно-рыжие жесткие, как проволока, волосы, смотрел в свой наполненный стакан и, казалось, не слышал вопроса.
— А в управлении о тебе хорошего мнения. Хороший, говорят, секретарь. А я думаю: мне о Пашке рассказывать нечего, вместе босиком по лужам бегали, последний кусок поровну делили… Ты с Мурашкиным как жил? Какие у вас отношения?
— Отношения?.. — Переверзев замялся. — Самые обыкновенные, служебные.
— Ничего такого ты с ним не делал?
— Какого?..
— Ну… всякого, — майор покрутил над столом расширенной пятерней.
— Не-ет! Он работал сам по себе, я сам по себе. Что может быть общего у секретаря райкома с начальником НКВД?
— Да, как сказать. Всякое бывает.
— Нет. Мы с ним только официально были…
— Ну, смотри. А то это дело такое. Сейчас ведь нельзя ни с кем откровенничать.
— Ну, давай выпьем еще, — предложил Переверзев. — Сколько лет мы с тобой не виделись? Сейчас подсчитаю. С двадцать шестого, да? Двенадцать лет. Много уже воды утекло. Ну, давай… — он поднял свой стакан.
Майор пил мастерски — одним глотком, не поморщившись. Закусывал вяло, пьянел медленно.
— Где это ты так пить научился?
Гость сидел все время навалясь на стол, не поднимая головы, словно что-то тяжелое давило ему на плечи.
— Пить-то? Жизнь научила, Паша. Думаешь, за десять лет ромбик в петлицу заработать легко? А я заработал. И не только ромбик. Эх, где я был! Какими делами ворочал! Тебе и во сне такое не снилось. А теперь вот нырнул в тихую заводь. Кончилась кампания, Паша. Таких, как ваш Попов, и прочих исполнителей мурашкиных прибирают. Чтобы как можно меньше было свидетелей. Понял? Не нужны свидетели.
По спине у Переверзева бежал мороз.
— Об исполнителях — это само собой, — сказал он сдавленно. — А как понимать арест Эйхе, Грядинского и многих других, таких же крупных деятелей? Они что — тоже исполнители? Партийные-то работники делали то, что приказывала партия.
— Партия… — По лицу Обухова скользнуло подобие улыбки. — А мы, думаешь, без приказания действовали, по собственной инициативе?
Обухов достал огурец, вяло пожевал его. Бросил огрызок. С упреком и сожалением посмотрел на друга.
— Смотрю: ничегошеньки же ты не понимаешь в обстановке. Сидишь, как мышь в норе. — Переверзева словно кто-то жиганул — слова-то знакомые, поповские слова! А Обухов продолжал: — Ты еще спросишь: а как же политика партии? Да?
Переверзев машинально кивнул, не подозревая, что это смешно. Обухов укоризненно покачал головой, потом оглянулся на закрытую дверь, резко встал, подошел к ней, рывком открыл, выглянул и затем плотно ее прикрыл. Он вовсе не казался пьяным. Только, когда сел, так же опять ссутулился и лицо приняло то же устало-скучающее выражение.
— О таких, как Эйхе, спрашиваешь? Они наивные люди.
— Зачем же тогда их…
— Зачем? Затем, наверное, что наивность со временем проходит. Уразумел?
Переверзев усердно старался уразуметь то, что не хотел договаривать его друг. А уж так хотелось Переверзеву понять все до конца! Не столько для того, чтобы успокоить свою совесть за прошлое, сколько определить себя на будущее, знать, откуда начнет рушиться его благополучие, чтобы успеть приготовиться. Дорого бы заплатил Павел Тихонович Переверзев, чтобы заранее знать, куда подстелить соломки (если, конечно, придется падать!). Обухов, несомненно, многое знает и во многом мог бы помочь. Но как к нему подойти, чтобы он открылся? И кто он вообще?..
Обухов вроде бы подслушал мысли Переверзева, спросил:
— Ты хочешь знать, к каким из них я отношусь, да? Ни к тем, ни к другим. Я выше их.
— Выше?.. — совсем растерялся Переверзев.
Обухов поднял голову, тяжело уставился ему в глаза. Смотрел долго. Так долго, что у друга детства, выдерживающего этот взгляд, даже навертывались слезы.
Обухов все еще колебался: быть откровенным или не быть?
— То, что я делал, Паша, известно теперь в стране из живых лишь двоим, кроме меня. Причем я знаю из них только одного. Второго не знаю. А он меня знает непременно. — Обухов налил полстакана водки, разом выплеснул ее в рот, пальцами достал из тарелки огурец, зажевал. — Тяжелая у меня была работа, — продолжал он медленно: — Сотни человеческих биографий надо было знать назубок. И главное — никаких друзей. Душу отвести не с кем. Посидеть вот так, поговорить по душам не мог… Я, Паша, головой работал, не то, что ваш ублюдок Попов… Я мог, Паша, все. Абсолютно все… Я делал такие дела, о которых ты и понятия не имеешь. Ни мог я только одного — вот так напиться с кем-нибудь. Пил дома, один. Комната у меня была специальная с решеткой на окне. Жена закрывала меня на ключ, и я пил. По неделям пил… Хочешь, я тебе расскажу, кто я?
— Если это можно — конечно!
— Но этого нельзя рассказывать, — с сожалением и грустью ответил он. — До самой смерти я должен носить это в себе.
Обухов налил полный стакан и жадно опрокинул в рот. Переверзев видел, как все больше и больше угасал в нем прежний Мишка Рыжик. Незнакомый, совершенно чужой человек сидел перед ним. И снова Обухов поднял голову, и снова уставился в глаза. Переверзев заметил, как в нем промелькнуло что-то прежнее.
