скрестившиеся: во-первых, это носительница и хранительница духовных ценностей, во-вторых – оппозиция, противостоящая как власти, так и народу. По первому признаку она тождественна западным интеллектуалам, по второму – противоположна им. Прежде всего, русская интеллигенция – носительница духовных ценностей. Но так как власть для управления нуждается не только в полицейском, но и в духовном насилии над массами (проповедь, школа, печать), то она с готовностью пользуется пригодными для этого духовными ценностями из арсенала интеллигенции. «Ценность» – не абсолютная величина, это всегда ценность «для кого-то», в том числе и для власти. Разумеется, не всякая ценность, а с выбором.
В зависимости от того, насколько духовный арсенал интеллигенции отвечает этому выбору, интеллигенция оказывается неоднородна, многослойна, нуждается в уточнении словоупотребления. Можем ли мы назвать интеллигентом Льва Толстого? Чехова? Бердяева? гимназического учителя? инженера? сочинителя бульварных романов? С точки зрения «интеллигенция – носительница духовных ценностей» – безусловно: даже автор «Битвы русских с кабардинцами» делает свое культурное дело, приохочивая полуграмотных к чтению. А с точки зрения «интеллигенция – носитель оппозиционности»? Сразу ясно, что далеко не все работники умственного труда были носителями оппозиционности: вычисляя, кто из них имеет право на звание интеллигенции, нам, видимо, пришлось бы сортировать их, вполне по-советски, на «консервативных», обслуживающих власть, и «прогрессивных», подрывающих ее в меру сил. Интересно, где окажется Чехов?
«Свет и свобода прежде всего», – формулировал Некрасов народное благо; «свет и свобода» были программой первых народников. Видимо, эту формулу приходится расчленить: свет обществу могут нести одни, свободу – другие, а скрещение и сращение этих задач – действительно специфика русской социально-культурной ситуации, порожденной ускоренным развитием русского общества в последние триста лет.
При этом заметим: «свет» – он всегда привносится со стороны. Пограничной специфики России в этом нет. Да, все три раза «свет» вносился к нам болезненно, с кровью: и при Владимире, когда «Путята крестил мечом, а Добрыня огнем», и при Петре, и при Ленине. «Внедрять просвещение с умеренностью, по возможности избегая кровопролития» – эта мрачная щедринская шутка действительно специфична именно для России. Но – пусть менее кроваво – культура привносилась со стороны и привносилась именно сверху не только в России, но и везде. Как именно в России просвещение проникало сверху вниз, это уже было делом тактики кнута или пряника: Петр I загонял недорослей в навигацкие школы силой и штрафами, а Александр II загонял мужиков в церковно-приходские школы, суля грамотным укороченный срок солдатской службы.
Главное – что просвещение всегда движется сверху вниз, всякое общество расслоено, двухкультурно. Культура низов обеспечивает его стабильность, прочность, замкнутость; культура верхов – динамичность, устремление к заданному извне идеалу, интернациональность.
…На V Лотмановских чтениях С. И. Гиндин заметил: сказать о себе «я – интеллигент» – это все равно что сказать «я – хороший человек». И это еще раз подтверждает, что в понятии «интеллигенция» сменилось три значения: «люди с умом» (этимологически), «люди с совестью» (их-то мы обычно и подразумеваем в дискуссиях) и «просто хорошие люди». Это не так уж мало: «интеллигентность» («культурность») сейчас – это то, что двести лет назад называлось светскостью, восемьсот лет назад – куртуазностью, а две с лишним тысячи лет назад – humanitas.
ЯКОБСОН, СЛАВИСТИКА И ЕВРАЗИЙСТВО59
ДВЕ КОНЪЮНКТУРЫ, 1929–1953
Речь пойдет о статье Р. Якобсона «Über die heutigen Voraussetzungen der russischen Slavistik» (1929), которую автор не вспоминал и не перепечатывал60. Ее републиковал Э. Холенштейн в сборнике: Jakobson R. Semiotik: Ausgewahlte Texte 1919–1982. Stuttgart, 1984 – с кратким, но очень содержательным предисловием.
Напомним ее содержание. Статья программная: для 1‐го тома «Slavische Rundschau», журнала, в котором славянская наука и культура должны были говорить с Западом от собственного лица. В ней пять пунктов, не совсем ожиданных:
1. Традиционная русистика, Russlandskunde, была хорошей комплексной наукой, объединявшей географию, этнографию, язык, историю, литературоведение и искусствоведение. Такой она остается и после революции, «понимая Россию как структурное целое» и со вниманием к ее невеликорусским окраинам («евразийскому культурному кругу»).
2. Этот подход – наследие русской научной традиции, которой свойственны антипозитивизм, антикаузальность, телеологизм и структурализм (первое употребление этого термина у Якобсона): от Данилевского, Достоевского, Леонтьева, Н. Федорова и В. Соловьева до марксизма (он ведь тоже антипозитивистичен) и формализма (он ведь тоже антикаузален: литература не выводится из жизни, а лишь коррелирует с ней).
3. Но в русской славистике этих хороших тенденций нет: советская власть ее не ценит, подозревая за ней царский официозный славизм61. А как полезно было бы изучение Польши и особенно Чехословакии, где так любят русскую культуру! Нужно думать о «планомерно организованном культурном экспорте», «изучать рынок культурного сбыта», как романо-германцы, экспортировавшие свои языки во весь мир.
4. Главное же: славистика должна перейти от исторического подхода к функциональному, структурному. Славянская общность – не наследие прошлого, а rein willensmassige Zwecksbegriff; внимания требуют не «славянские древности», а современность. Исследовать нужно конвергентные процессы в славянских культурах, а родство языков – только стимул к этим процессам. Отбросим традиции «романо-германской науки», и мы даже в старом увидим много нового.
5. Это общая задача эмигрантской и советской славистики: противоположность «структурализм – генетизм» важнее, чем «марксизм – немарксизм». Не только литература, но и наука невыводима из общественного строя: так, революция в химии совершалась параллельно французской революции, но настолько независимо от нее, что Лавуазье попал на эшафот.
Статья интересна тем, что в ней сошлись тенденции идеологические, научные и политические.
Научные тенденции были, конечно, для Якобсона главными. Нужно было воспользоваться новым журналом, чтобы донести до западного читателя идеи рождающегося структурализма. Для непривычной Европы Якобсон объясняет ради простоты, что это, во-первых, синхронизм в противоположность историзму, во-вторых, телеологическое целостничество в противоположность позитивистической дробности, а в-третьих, славянская научность в противоположность романо-германской. Здесь начинаются нарастающие передержки: 1) Синкретизм недодифференцировавшейся русской фольклористики, т. е. энциклопедическая этнография Зеленина, вчерашний день, выдается за образец синтетизма, который объединит передифференцировавшуюся западную фольклористику, т. е. завтрашний день. (Так Герцен и народники выдавали старую русскую общину за идеал европейского социализма.) 2) Вместо функционализма говорится о телеологизме, а это позволяет зачислять в предшественники структурализма и Достоевского, и Н. Федорова. В чем разница? Телеологизм – образ опять-таки из прошлого, из хорошо разработанной традиции объяснять все на свете неисповедимым божьим промыслом. Функционализм же – образ из настоящего: само понятие структуры было подсказано культуре современным крупным капиталистическим производством: техническая метафорика ХX века сменила органическую метафорику XIX века62. Якобсон пришел в лингвистику из авангардной поэтики: Эйхенбауму было интересно знать, как
