но не может показать, что они вытекают из этих интонаций. Непонятно, например, почему «религиозно-дидактическая интонация» XVII века требовала для своей реализации именно силлабики («отрыв от реального языка» (с. 240) – объяснение слишком общее и потому недостаточное), а одический пафос – четырехстопного ямба? В первом случае автор допускает польское влияние (с. 235), во втором необходимо допустить немецкое. Таким образом, опять-таки приходится признать, что ритм стиха не содержится в языке и привносится в стихотворную речь извне (например, из музыки).
Другой пример противоречия между схемой и фактами – это проблема отношения стиха к литературным жанрам. Утверждая, что для лирики характерен стих, а для эпоса – проза, Л. Тимофеев тем самым как бы ставит под сомнение существование стихотворного эпоса, определяемого им как «лиро-эпический жанр». Правда, для русских былин и гомеровских поэм он делает исключение, так как стих этих произведений не ограничивается речевыми средствами, а прибегает к музыкальным (об античном эпосе этого сказать нельзя: соотношения долгот и краткостей существовали здесь в самом языке, а не привносились из музыки), но «Песнь о Нибелунгах», «Потерянный рай», «Шах-наме» решительно причисляются к лиро-эпическому жанру, то есть к жанру, где «изображение характеров и событий дается… через переживания повествующего» (с. 94). Натянутость такого утверждения очевидна для всякого непредубежденного читателя.
Наконец, сомнительным представляется важнейшее требование, которое ставит автор перед стиховедением, именно эстетическая оценка стиха. Критерий такой оценки – соответствие стиха выражаемому характеру (с. 178 и дальше; другие критерии играют подчиненную роль, и на них можно не останавливаться). Действительно, если форма данного произведения обусловлена только его содержанием (а мы видели, что автор думает именно так), то должна существовать какая-то единственная форма, полностью отвечающая этому содержанию (с. 134, 180); степень близости к этому идеалу и определяет эстетические достоинства стиха. Однако такое рассуждение означает не что иное, как разрыв между формой и содержанием. В самом деле, мы не можем подойти к содержанию данного произведения иначе, как через его форму, и если мы допускаем, что форма сочинения может не соответствовать его содержанию, то этим самым мы заранее лишаем себя возможности судить об этом содержании. Даже в самом слабом стихотворении форма и содержание едины; если нам кажется, что в произведениях Бенедиктова стих не соответствует характеру лирического героя (с. 137), это только означает, что наше представление о лирическом герое Бенедиктова было неправильным, слишком упрощенным. Самому автору то и дело приходится отступать от принятого им критерия. Так, он признает, что форма стихов Сумарокова вполне соответствует их содержанию, и в то же время утверждает, что стихи Сумарокова плохи (с. 390). Такое резкое суждение тоже представляется несколько странным. Но это уже результат внеисторического подхода к предмету.
Одно из важнейших достоинств книги Л. Тимофеева – в глубоком понимании задач стиховедения. Изучение элементов стиха в их единстве и самого стиха в его связи с содержанием произведения – действительно, именно такова цель, к которой должна стремиться советская наука о стихе. Но трудно прийти к этой цели, пытаясь сразу сделать последний шаг, не сделав первого. И причиной такого положения является общее состояние современного русского стиховедения.
На первой странице «Очерков» Л. Тимофеев говорит: «Мы располагаем весьма полезными и детальными исследованиями, дающими нам описание характерных для стиха особенностей: ритмики, строфики, рифмы…». Это не совсем так. Для русского стиха мы такими работами не располагаем. Совершенно не изучено строфическое строение стиха, его звуковое строение; существуют ценные обобщающие работы о рифме, но нет простого словаря рифм. Лучше разработаны явления ритма: обилие материала по ямбам и хореям, собранного К. Тарановским, открывает новую страницу в изучении этих размеров, но трехсложники изучены мало, дольники – еще меньше, а достижения советской поэзии до сих пор не привлекли внимания стиховедов.
«В науке о русском стихосложении еще не пройден первый шаг к познанию, заключающийся в регистрации и описании подлежащего изучению материала», – писал Б. Томашевский тридцать лет назад («О стихе». Л., 1929. С. 9). За эти тридцать лет положение изменилось мало. Как и прежде, нужен тщательный анализ как можно более широкого круга поэтических произведений с точки зрения ритмики, фоники, строфики, мелодики и их единства. Работа в этом направлении началась еще в 1920‐х годах, но скоро заглохла; ее необходимо продолжить и развить. Особенно важно, чтобы результаты этой работы публиковались. Тогда стиховедам-специалистам не придется каждый раз заново производить давно сделанные подсчеты, а стиховеды-дилетанты будут лучше обдумывать свои порою слишком фантастические теории.
Это не значит, что теоретические обобщения должны быть отложены до неопределенного будущего. Напротив, каждое новое явление, попадающее в поле зрения исследователя, – а таких явлений будет много, потому что до сих пор стиховедению сплошь и рядом приходилось ограничиваться только фактами, лежавшими на поверхности, – будет новым толчком для научной мысли, новым шагом к раскрытию закономерностей художественной формы. Только это единство анализа и синтеза, единство истории и теории поможет нам решить задачи советского стиховедения.
«СТИХОВЕДЕНИЕ НУЖНО…» 71
У этой книги неудачное заглавие. Она называется «Стихи нужны…». Ей следовало бы называться «Стиховедение нужно…», потому что именно такова мысль автора, объединяющая все составившие эту книгу статьи. Что стихи нужны – это вряд ли кому-нибудь надо доказывать. А вот что стиховедение нужно – это и сейчас кое у кого может вызвать сомнение. Не такое откровенное, конечно, как лет пятнадцать назад, когда «стиховедение» и «формализм» воспринимались почти как синонимы; более сдержанное, но все-таки вызывает…
Впрочем, об этом хорошо сказал сам автор этой книжки: «забытой наукой» назвал как-то стиховедение один из наших теоретиков. Сейчас, пожалуй, уже не назовешь. Но каждый, кого интересуют вопросы переводческой практики, знает, что между выступлениями критиков и «академической стихологией» пока все еще пропасть. Свою долю вины за это, видимо, несут обе стороны. Для некоторых представителей газетно-журнальной критики теоретики – просто схоласты, а для последних рецензент, идущий по следам только что вышедшей книжки, – всего лишь дилетант. Что же касается переводчиков, то они, как кажется, скорее склонны быть внимательными к критическому отзыву, чем к абстрактным рассуждениям о проблеме, рассуждениям, «их прямо не касающимся» (с. 84).
Перекинуть мост через ту пропасть, которая разделяет теоретическое стиховедение и его практическое применение в критике и педагогике, – вот задача этой книги, задача самая своевременная. И автор ее как нельзя лучше подготовлен для выполнения такой задачи. А. Жовтис не только стиховед-теоретик, автор интересных статей в академических журналах. Он и журналист, и критик с большим опытом; он – педагог, преподаватель Казахского университета; он,
