умеешь готовить.
Почти вижу, как Слоан закатывает глаза, а щеки у нее вспыхивают румянцем. Пальцы щиплет от желания ощутить ее веснушки.
В трубке звучит протяжный ровный выдох. Потом Слоан тихо и меланхолично спрашивает:
– Что ты делаешь?
– То, чем следовало заняться три недели назад. Учу тебя готовить, – говорю я. – Давай приступай. Поставь телефон на громкую связь и вытаскивай из пакета сыр.
Долгая пауза тяжелым грузом ложится на тонкую нить, протянутую между нами. Еще чуть-чуть, и она оборвется.
Я начинаю говорить тише, без насмешки:
– Надо было остаться в тот раз. Я показал бы тебе кухню. Приготовили бы что-нибудь вместе.
– Ты был занят. Я… приехала не вовремя.
– Для тебя я нашел бы время. Ты… – Я сглатываю, чтобы не сболтнуть лишнего. – Ты мой друг. Может быть, самый близкий.
Она тянет с ответом так долго, что я отнимаю телефон от уха проверить, не оборвалась ли связь. Когда в трубке вновь раздается женский голос, он звучит не громче шепота, но по ушам бьет, будто крик.
– Ты меня почти не знаешь.
– Разве? Мне кажется, я знаю все твои темные секреты лучше тебя самой. Как и ты – мои. И ты все равно продолжаешь со мной общаться, пусть и с паузами. – Я улыбаюсь и слышу тихий смех. – Поэтому, думаю, нас можно считать друзьями, нравится тебе это или нет.
В трубке долго звучит тишина, потом хлопает ящик и звенят столовые приборы.
– Мне что, весь сыр натереть? Тут кусок размером с упитанного младенца!
Со стороны, наверное, я выгляжу сущим идиотом, потому что стою за деревом и улыбаюсь до ушей. Но мне откровенно плевать.
– Ты любишь сыр?
– Обожаю.
– Тогда натри кусок размером с детскую голову.
– Ты серьезно?
– Сама сказала, что любишь сыр. Приступай.
В трубке раздается неуверенное «оке-е-ей». Под мерный скрип твердого пармезана по стальным зубьям терки я пытаюсь представить, что происходит сейчас на кухне моей собеседницы. Слоан стоит возле стола, забрав темные волосы в лохматый пучок на затылке. На ней старая, еще прошлого века футболка, завязанная узлом на талии. Я мог бы подойти сзади, прижать ее к столешнице, вдавиться членом в круглую задницу, которую так и хочется облапить, а потом…
– После сыра что делать? – спрашивает Слоан, не прекращая работать теркой.
Я трясу головой: так недолго и застонать вслух. Стараюсь вспомнить, какие продукты положил в пакет.
– Э-э… вымой спаржу и обрежь кончики.
– Ладно.
Терка продолжает мерно скрипеть.
Пригладив волосы, я пытаюсь взять себя в руки.
– Ты говорила, что приезжала в Бостон по работе. Встречалась с кем-то?
– М-м-м… да.
– С кем, если не секрет?
– С исследователями.
– Со следователями? Серьезно? Какой ужас!
Слоан тихонько смеется.
– С врачами-исследователями. Они проводят в клиниках испытания, а мы обучаем их, как правильно оформлять данные. Это не страшно; главное, с докладом не выступать. Вот когда выходишь на сцену перед толпой врачей – тогда да, жуть. В зале может сидеть человек триста. Каждый раз, когда настраивают микрофон, я ужасно нервничаю.
– Микрофон? Как у Мадонны и Бритни Спирс?
Слоан хихикает.
– Ага.
Кажется, с самообладанием сегодня я распрощаюсь окончательно. Представлять, как Слоан в тесной юбке, с блестящим микрофоном стоит на сцене и что-то рассказывает чувственным голосом лаунж-певицы, – это уже слишком!
Я однозначно сдохну…
– Здорово, – говорю я, переступая с ноги на ногу. Член в брюках дергается, умоляя пересечь улицу и разложить Слоан на кухонном столе. – Можно прийти посмотреть на тебя?
Слоан смеется.
– Ни в коем случае!
– Ну пожалуйста…
– Нет, чудик. Нельзя!
– Почему? Судя по описанию, у вас очень интересно.
От хриплого смеха в груди становится теплее.
– Потому что подобные мероприятия лишь для своих – это во‑первых. А во‑вторых, ты будешь меня отвлекать.
В сердце загорается петарда.
– Своей симпатичной мордашкой?
– Пф-ф-ф… Нет.
Определенно подразумевается «да». Я практически вижу, как у Слоан вспыхивают щеки. Хорошо бы позвонить ей по видеосвязи, но тогда она узнает, что я стою напротив ее дома, как больной на всю голову дурак: не желая спугнуть и притом отчаянно мечтая быть рядом, отчего мозги решительно едут набекрень.
– Я натерла нужное количество сыра. Занимаюсь спаржей, – тихонько говорит она.
– Как закончишь, поставь на огонь кастрюлю с водой и добавь соли.
– Хорошо.
На заднем фоне слышатся шорохи и стуки. Я закрываю глаза и, прижавшись затылком к дереву, пытаюсь представить, как изящно Слоан держит в руках кухонный нож. Не знаю, чем может возбуждать это зрелище, но мне становится жарко, как и в тот раз, когда я представил ее на сцене. Или за столиком моего ресторана, согнувшуюся над рисунком…
– Почему ты работаешь аналитиком данных? – внезапно спрашиваю я.
– В «Виамаксе»?
– Да. Почему не стала художницей?
Долгая пауза. Наконец Слоан фыркает. Бьюсь об заклад, что она залита румянцем до самых ушей.
– Роуэн, никто не станет покупать картинки с птицами.
Странно, что она заговорила на эту тему после того, как в ресторане глядела на свой рисунок с таким видом, будто готова спалить его вместе со столиком, а заодно и со всем зданием. Решила сразу закрыть больной вопрос, который не давал ей покоя? Подобная откровенность совершенно не в ее духе.
– Почему нет? Ты можешь стать художницей. Рисуешь прекрасно.
– Не могу, – отрезала Слоан твердо и решительно, словно ставя точку. – Мне нравится то, чем я занимаюсь. Да, не такое будущее я представляла себе в детстве, как и все подростки, наверное. Однако дрессировщиком дельфинов становится не каждый. – Она хмыкает и снова делает паузу. Я не тороплю ее с ответом. – Искусство вызывает у меня дурные ассоциации. Раньше я любила рисовать, могла часами стоять за мольбертом. В какой-то момент увлеклась и скульптурой. А потом… все изменилось. Теперь я изредка делаю черно-белые наброски карандашом, а больше ни на что не способна. Творчество меня больше не радует. Разве что моя паутина; вот она – настоящее произведение искусства.
Слоан невольно открывает передо мной душу, и я жадно вслушиваюсь в каждое слово. Меня тоже в жизни потрепало, но таланта я не утратил.
Какие же испытания выпали на долю этой девушки, раз она потеряла способность видеть мир в красках?
– Я всегда хотел стать поваром, – признаюсь вполголоса. – Даже в детстве.
– Правда?
– Ага.
Я опускаю взгляд на носки ботинок, вспоминая тесную кухню в Слайго, где мы с братьями сидели долгими вечерами. Одни, без взрослых, в темном холодном доме.
– Лахлан приносил продукты, я готовил. Наш младший братец рос привередой, так что приходилось изощряться и выдумывать новые рецепты. Кухня стала для меня убежищем. Норой,
