тело – пелена затуманивала взор, в навершье рукояти зловеще сиял рубин. Его сила
станет моей… Я стану величайшим воином мира… Демон будет служить мне…
Воин смотрел на слабо сопротивлявшегося бледного полного мужчину. Душу
рвало на части.
Навязчивый голос шептал: «Убей. Останови проклятье. Подчини демона своей
воле».
В воздухе просвистело. Авенир, выбежав из укрытия, накинул петлю на руки
тарсянина и пинком выбил ятаган. Сила сабельщика испарилась, тело задрожало.
Голос внутри шептал «убей… смертные не смеют… воспользуйся силой».
Марх мотнул головой, смахнул наваждение, посмотрел на поверженного врага.
Под ним дергался истерзанный Тангир, жалобно стонал. Сабельщик наотмашь
ударил связанными руками.
– Это тебе за Верею.
Юноша для сохранности, связал лосиными жилами обоих, всыпал в глотки
перетертый огнецвет. Пока раны затягивались, обвязал жилами и ручку ятагана.
Тарсянин гневно выругался:
– Отпусти меня. Я в здравом уме. Ты не говорил, что свяжешь меня.
– Ты тоже не говорил о Тангире. Заночуем в хибаре, а утром освобожу. Так
безопаснее для всех. На ятагане проклятие, пока не снимем, буду начеку.
Не обращая внимания на ругань Марха и стоны купца, Авенир затащил их в
полуразрушенный сенник. Ятаган обернул для верности в сукно, и схоронил в
тайничке. Присел, глотнул из фляги травного настоя. По лицу тек пот, дышалось
тяжело – весили мужчины немало, а тащить надо осторожно, мимо раскиданных
шипов, стараясь не поранить – все ж отпускать утром придется.
– Эх, ну и ночка. Лягу, пожалуй, у входа. Так вернее будет.
Утром, глазея на кровавые следы, к хибаре стеклась толпа. Перешептывались, спорили, выжидали. Вздрогнули от неожиданности – старые петли сарая не
выдержали удара – дверь с грохотом рухнула на камни. Вышли трое – один больше
другого. Первый невысокий, но крепко сбит, оголен до пояса, смуглый торс блестит
от пота. На теле виднеются свежие царапины, ссадины, лицо в синяках, глаза
мутные, как бывает от приправленного вина. Молодому досталось меньше всего –
ни царапины. Он бледен, пошатывается, глаза красные, невыспанные. Третьим был
местный купец, угрюм и молчалив. В портках, без сапогов, за поясок вывалилось
внушительное брюшко. Весь в мелких, как от сухого можжевельника, порезах, на
левом боку несколько шрамов и ссадины, и багровеет пятно в поллица.
Марх с ухмылкой глянул на площадь. Все плато покрыто черными сгустками
крови, валяются обломки сабли, разбросаны кинжалы. Заметил, что за ночь шипы и
клинки, ранящие одержимого, проржавели.
– Ей богу, порешил. Точно говорю…
Из толпы, с трудом перебирая ногами выпал Кривдын.
– Не иначе, сила богов с тобой. Ох, спас то нас…
– Сталь твоя никудышная.
Марх ухмыльнулся:
– Говорил ведь, не пей. Поглянь-ка на поляну. Я того демона едва твоими
сувенирами погладил – сразу истлели. Пришлось голыми руками за шкирку хватать
и аки пацана несмышленого ремнем по мягким местам охаживать. Благо, малец с
купцом на подмогу пришли.
Кузнец ошарашено пялился на троицу – то на купца, то на юношу, то на воина.
– Да я… да голову на отсечение даю… Пить – ни в жисть.
– Хватит с тебя два серебряка за усердие. Долг, все-таки.
Марх рявкнул на зевак, голос стал грубым, злым.
– А теперь – разошлись все. Собрались, аки суслики после зимы.
Толпа молниеносно поредела.
Сабельщик обернулся к Тангиру:
– Поведешь нас к колдуну, у которого камушек увел. Да не вздумай юлить, не
то все узнают, какой на самом деле из тебя благодетель общества.
Глава 11. Хижина
Узенькая тропка исчезала в глубине чащи. Вековые деревья упирались
верхушками в небо, солнечные лучи пробивались с трудом, оборванные и
побледневшие. Слева предупреждающе ухнул филин, суетливо просеменил
горностай. В глаза лезла листва, тонкие веточки царапали по щекам. Муравит то и
дело недовольно мотал желто-зеленой головой – смахивал налипшую паутину, слизывал длинным тонким языком-змейкой назойливых гусениц и жучков.
Темнота оборвалась внезапно. Путники вышли на залитый солнцем пустырь.
Животные и растения чуждались этого места. Всю поверхность кулиги устилали
белые, гладкие каменья.
– Прямо лысина Тиннейри, – горько усмехнулся Марх.
В центре пустыря скромно, пытаясь спрятаться, слиться с землей, ютилась
ветхая избенка. Бревна покосились, в соломенной крыше прорехи с кулак, от
крыльца осталась пара гнилых досок.
– Вот, здесь.
Тангир не подавал виду, что ему боязно – но ладони купца вспотели, голос
предательски подрагивал. Двое спешились, внимательно осматривали местность.
– Раньше здесь поле было, а теперь вот лес разросся. И это всего за двадцать
лет…
Авенир щурился. Солнце катилось к окоему, после лесных сумерек уходящие
лучи резали глаза. Когда очередное облако освобождало огненный шар, перед
взглядом на миг возникали красные всполохи. Юноша размышлял, что-то
неразборчиво бормоча. «Лес – это точно, вырос из-за колдуна. После смерти вся их
сила в землю уходит и та обращается в болото, иль в чащу».
– Надо в ските порыскать. Там книги остались, вещи.
– Место заклятое, не выйдем же.
Тарсянин наморщил лоб, скулы напряглись. Не нравилось ему связываться с
магией, а тут еще этот одержимый голос подает – будто и не пленник, а так, за
компанию.
– Можешь идти, Тангир. Свое дело сделал.
Купец развернул мула и торопливо исчез в трущобе. Спустя минуту тишину
разорвал пронзительный крик.
Юноша с укоризной глянул на Марха:
– Зачем отпустил? Простому смертному гремучую плеть в обратную сторону
не пересечь.
– Конечно, ты же хотел посмотреть, как у него здесь сердце от страха
разорвется? Или, того хуже, днище прорвет? Как колдун отнесется к тому, что его
белый мрамор загадили?
Мужчины вошли в покосившуюся холупку. Некоторое время стояли, мерно
вдыхая пыльный пахнущий углем воздух.
– Не стесняйтесь, гости дорогие. Нечасто ко мне люди забредают. Как-то
больше олени да горностайчики.
Раздался хлопок, в воздухе проявилась сияющая голова. Лысая макушка, борода длинная, нечесаная, строгие глаза, на крупном кривоватом носу
преспокойно улеглись внушительные окуляры. Призрачный дед улыбнулся:
– Да вы садитесь, осматривайтесь, а я пока чаю разолью.
Внутренности преобразились и грязные трухлявые развалины стали
просторными светлыми палатями. Путники нежились на кожаной софе, посреди
зала переливался цветами радуги игривый фонтан. Стены вытесаны из белого
мрамора и прекрастно обточенные колонны подпирают потолок, уходя ввысь на
четыре человеческих роста. Справа винтовая лестница вела, видимо, в башенку для
покоев. На столе возник легкий дымок – рассеявшись, обнажил пару фарфоровых
чашек. От каждой вилась тоненькая струйка, веяло хвоей и медом. Напротив софы
засветился силуэт человека. Авениру голос показался странно знакомым:
– Я колдун древнейшего рода, из племени Лиартового древа, хотя… какое
племя, это тогда были лишь кланы. Зовите меня Фитрич. Марх, ты ли это? Я твою
мать помню еще девочкой, кареглазая оторва была, в веснушках вся… Ой, а как
бывало, подбежит ко мне – дядько, дай медовый пряник. Гляжу, возмужал совсем.
Давненько тебя в селении не было. Ой, что это я, забрешился. Какое селение.
Витрбаш городом же стал. Ай-яй-яй…
Тарсянин слыхивал всякое, но подобного заявления не ожидал. Глаза заметно
округлились:
– Дед Фитрич, так ты взаправду колдун?
Старик улыбнулся:
– Нет, булки на углу пеку. Деткам на потеху.
– Как…
Колдун погрустнел, принялся гладить бородищу:
– Не все так легко в нашем мире. Подчас знания и умения оказываются никому
не нужным мусором. Время меняется, казалось бы, незаметно. И вдруг ты уже как
лапоть с прорехами, а вокруг все в сапогах из кожи бычьей вышагивают. Мед
невыгодно стало добывать еще в молодости, мороки много – собери, вывези. О
пчелах заботиться тяжко. Ну и стал я подучиваться. То тут, то там. На сходки
ведовские собирался. Я ж на отшибе живу, вот ко мне и захаживали ведьмаки, чародеи и остальные, коих честной люд чурается. А как я гостей принимаю, ты
знаешь – все секреты раскрывают. К тому ж у меня этот, дар чародейский
открылся…
Марх знал. Фитрич в свое время был зажиточным, деды его состояния копили, в еде да питие себе отказывали – но странников принимали, как царей, в роду у них
это. Мальчонку кормил до отвала – и медку и барашка не жалел. Еще и с собой даст
сотовый ломоть, да печенки в придачу.
– Зачем плеть гремучую поставил? Людей же губишь.
Авенир смотрел на призрачный образ пристально, опасаясь, что ненароком
обладатель знакомого голоса исчезнет. Фитрич по-видимому, никуда не собирался.
