– Доча, влей еще настоя полыни с брусникой.
Зубы разжало тонкой полоской стали, рот обожгло варево. В голове
прояснилось, взор просветлел – вот только видно через щелки слипшихся век
плохо. Мужчина дернулся.
– Да лежи ты, герой. Чуть волкам на ужин не достался. Уж пятые сутки
выхаживаем.
– Моя одежда?
– Стесняешься что ли? Да и не таких молодцев видела, сынок. Сил набирайся, а скарб твой в порядке, в чулан муж схоронил.
Путник молча наблюдал за происходящим. Женщина закончила притирание, стала обертывать в козьи шкуры. Иногда покрикивала на старшую дочку, та
набирала черпаком горькое варево и поила скитальца. Глотку жгло уже не так
сильно, но слезы пробивало. С печи наблюдали три пары глаз. Тело его под
шкурами горело, чесалось, ныло – приходилось терпеть, строго-настрого хозяйка
наказала лежать недвижимо. По телу разливалось тепло, накатывали волны
запахов, виделись цветные круги и вспыхивало красным. Глаза закрылись и
мужчина погрузился в забытье.
В бане пахло кедровыми шишками и сосновой смолой. Русобородый
кряжистый мужичина ливанул в раскалившуюся угольницу квасу. Пошел
душистый аромат, густой – хоть ложкой черпай. Из кадки достал вересовый веник.
– Баба моя строго наказала, чтобы я тебя пропарил.
Второй лежал на полке, подмяв руки. Глаза закрыты, старается раствориться в
квасном духе. Под кожей твердые, плотные жилы, но видно – исхудал, как после
тяжкой болезни или от безответной любви. Все тело испещрено язвочками, маленькие ямки зудят, из некоторых сочится мутноватая розовая жидкость.
Веник погладил по спине и принялся охаживать облезшие плечи. Иголки
вереса врезались в кожу, пощипывали, по телу проходили молнии, все приятно
немело.
Здоровяк опрокинул еще ковш. Жар поднялся, обдал огнем – наверное, так от
огненных великанов за версту пышет, когда разозлишь.
Авенир укрыл лицо.
– Да куда еще, умру же.
– Дыши медленно, носом. Мы ж еще даже не нагрели, вон, вода в кадке льдом
кроется.
По месту, где кончается спина и начинается то, что у коня достоинство, а у
мужчин, последний путь из таверны, хлестануло.
Худой возмущенно вскрикнул:
– Покалечишь!
– Да я тебя только глажу, терпи, а то баба моя сама отходит. Она и не ведает, что такое милость. Афедронь твоя нисколько не пострадает.
Юноша стиснул зубы, приказал себе расслабиться. Тело слушалось, оседало, удары становятся сильнее, но боли нет, только по коже гуляют молнии. Позже, за
кружкой крепкого елового настоя с медом, Бакун рассказал о том, как по
неведомому желанию вышел за частокол и споткнулся о тушу. Решил, что олень
раненый пал, разгреб снежищу, а там тварь – головой муравей, а телом – медведь, объял путника. Хотел было за острогой бежать, добить, да зверюга тут человечьим
голосом завопил – помоги, друг мрет!
– И смотрю я, на небе зарево такое, ну как радуга, только блеклая и такое
видение рук. Ну, я понял, что спасать надо, баба то моя сразу тебя натирать, да
мазями, да кореньями.
Мужичина раскраснелся, глаза на выкате, руками крутит, каждая ладонь с
блинную кадушку.
– А ты, значит, лежишь, синюшный такой, стонешь, вроде «вилэнц, вилэнц», у
нас то и земель таких в Дольснеях нету. Ну, женщины мои, Евлампия с дочкой тебя
отходили, ночами глаз не смыкали. Они ведуньи, род у них от калика Вязецара
идет. Зверя мохнатого я, того… в коровник, овса дал – ни в какую, а помои ничо
так, жрет.
За стол прибежали три дитенка, чумазые, в льняных рубахах до колена. Бакун
всунул каждому по блину, поддал старшему:
– Ить, опять вымазались, чертята.
Все трое заржали, понеслись в сени, где их уже ждала сердитая мать. Каждого
стеганула веником – не больно, за шалости, и загнала в баню.
– Старшого Афон звать, а младших Габаш и Овсеп. Дочку Ягодой кличем.
Авенир уминал перловку с чесноком, внимательно слушал. Мужик плел о
древних родичах, земле, богах – гости здесь редки, вот и выплескивал
накопившееся. Бакун имени своему подходил, баил без умолку, рассказы у него
мешали правду с придумкой, но парень кивает, спрашивает – значит интересно, и
запаленный бородач ведал с тройной удалью.
Мороз крепчал. Вьюга выла, словно медведица, потерявшая детей. Льдяные
осколки метались, впивались в бревна, норовя оставить царапину. Небо затянуто
облаком, Авенир чувствовал сердцем, что там, наверху, оно на самом деле черно, как мысли демонов. Грозные силы природы бушевали – слышно как скрипит сруб, но бревна толстые, лежат прочно, прижимаясь к земле – не страшно в суровую
бурю в такой избе.
– А у тебя, вестимо, бревна штырями креплены?
Мужичина крякнул, настороженно уставился на парня. Тот продолжал:
– Да точно, штырями. Еще и железными, коваными.
Бакун засопел, глаза забегали.
– Так я энто же… На ярмарке купил, значит. Ага, у кузничных тамошних. По
весне то мы на ярмарку ходим.
– А не ты ль в этих кузничных именуешься Ковником? Из рода Ковичей, что с
железных гор повелись?
Евлампия вошла в обедню, села рядом. Дети уже спали, Ягода ушла мыться.
За столом воцарилось молчание. Баба обняла мужа за руку:
– Расскажи все. У парня душа чиста, не соглядатай, не из злого умысла
спрашивает.
Бородач почесал неровный квадратный затылок:
– Три года назад на Дольснейские земли джунгары набегали. То была страшная
пора для всех святичей. Вырезали всех, дома сжигали, женщин и скот увели в
ханство. Я тогда на руднике был, вернулся, а дому нет… и от кузни лишь
пепелище, дымок идет.
Лицо Бакуна вспыхнуло, кулаки зажаты, скулы напряжены.
– Всю кузню растащили. Даже наковальню, а она ж литая, пять тягловых
лошадей мне ее везли. И молот с мехами, а их еще прадеду моему гном подарил, за
то, что от змея спас.
На глазах здоровяка навернулись слезы, смахнул.
– А горше всего, что жены моей с детьми не сыскать было. Всех убитых
перевернул, кликал, искал. По милости Велеса Евлампия в лес поехала к мамке
своей, и детишек прихватила. Дала соседям наказ за скотиной присмотреть. Мамка
то у нее потомственная лесовичка, так и не смогла к людям привыкнуть, осталась в
трущобе жить – а туда только по заговоренной тропке пройти. Нашла она меня, собрали пожитки и ушли жить в лес. Тут безопасно, защита колдовская стоит.
– Тогда как я прошел?
Бакун с женой изумленно уставились на парня. Переглянулись. Евлампия
неуверенно молвила:
– Бывает, человек одарен богами силой, что неведома простым магам, которые
по усердию овладели чародейством. Встречаются герои, их сила превосходит
магию не только волхвов, чародеев, акудников, но даже асвангов – величайших
магов. Герои сами в себе имеют источники природной силы – маны, им не нужно ее
скапливать, хранить в кристаллах, жезлах, амулеты создавать. Это как с водой –
людям надо ее собирать в мехи, а дух воды ее отовсюду может призвать без меры.
– Я герой что-ли?
Женщина улыбнулась, сняла платок. Тяжелые мокрые волосы спадали на
плечи, даже в них Авениру мерещились искры природной колдовской силы.
– Не обязательно, – разомлевший после бани Бакун обмакнул свернутый блин в
мед. – Ты же почти мертв был. А преграда на животных – даже таких тварей, как
твоя, и трупов не действует. Проскочил. А то бы, молнией и… того, точно мертвяк.
Ночь прошла неспокойно. Авениру снилось, как его разрывают, жгут огнем, тело покрылось липким потом, сон прерывался, а ему еще долго мерещились
колдуны, снежная буря и вражьи набеги. Успокаивал, что это лишь последствия
лихорадки, но сердце ныло. Бакун вошел в комнату, протянул меховую одежу.
– Пойдем в лес, дерева рубить.
Голова болела, подташнивало. Юноша, стиснув зубы, встал. Во всем теле
ощущал дрожь и слабость, болезни не чувствовал, просто противное ощущение, что даже рук поднять не может. Здоровяк, присел, протянул лепешку с овечьим
сыром:
– Да, перемял я тебя вчера. Ну да, одевайся. Работа на свежем воздухе сил
придаст, а лежать – в могиле отлежишься.
– Скоро ли, в могилу?
Бакун удивленно хлопал глазами:
– Конечно, скоро. Такие, как ты, долго не живут. Или прибьет кто, или сами
себя… по неосторожности.
От бури не осталось и следа. Под ногами скрипело, заиндевевшие деревья
походили на замеревших белых великанов. Иногда задевал ветку, Авенира
окатывало снегом, он отряхивался и шел дальше. Глаза слепило ярким светом, с
каждым вдохом чувствовал, как свежесть наполняет, колет легкие, в отощавшее, но
жилистое и крепкое тело приходит жизнь. Внутри рождается радость, какой не
испытывал раньше и хочется взлететь навстречу солнцу, расправить крылья, освободиться от земных дел и тяжелого, до боли ненавистного прошлого.
Сознание провалилось в прошлое. Почти год назад Марх оставил его. На
