На пароме нашелся единственный туалет со значком инвалида, куда я незаметно улизнул и где отсиживался до причала. Вдруг на острове туалетов не будет. Аурелия будет, а туалетов нет. И я решил не пересиживать качку зря. Мушкетеры срать за пинии не бегали, не припомню такого. Вот и мне нечего.
На земле я спешно потерял Валеру, и пока класс, свесив головы, петлял по ступеням воинов Христовых, ведшим к форту на возвышенности, я задержался за затяжной борьбой со шнурком и ретировался к пристани, в низину. Два их шага вперед против моего острожного назад. Скоро шум воды поглотил речь мадам Вижье. Она говорила приблизительно то же, что и Эдвард, но без издевки в голосе. Несчастный в маске ее увлекал. Сразу видно, одинокая. Я был уверен, что Аурелия, как и я, сбежала, причем не сама, а наученная неким N или М (потому, что он априори мудак). Нет, нет, неудачливый соперник, тебе не стащить мою девочку, не ухватить ее за бочок, не уволочь под ракитовый кусток. Здесь такие не растут.
Я шел и думал, что лучшее положение души случается тогда, когда ты еще не голоден, но уже опорожнился. По всему моему тельцу бродило ленивое спокойствие. Ничто не отвлекало от липкой мысли. Два-три оврага, невысокий утес – так, утесик, который все же пришлось обойти верхом и поцарапаться о сосновую кору, – и малая безлюдная бухта открылась мне. Открылся мне и Рафаэль, мой одноклассник, сын перуанского военачальника и поэта. Рафаэль был тоже поэт. Ремесло у них семейное, видать, как у Дюма. Вообще, Рафаэль был неплохим парнем. Чуть меня выше и шире, старше на год, с нестыдной щетиной и большой копной черных волос, похожих на хасидскую бобровую шапку. Про таких думают – хороший парень. Но он нежный очень и добренький (именно что добренький, а не добрый), а таких женщины не любят, и ничего ему не остается, как оставаться «хорошим человеком». А хищник оказался травоядным, ухмыльнулся я и, кивая машущей мне Аурелии, спустился, к его несчастью.
– Тоже прогулял, – она похлопала по бревну ладошкой, указывая мне место подле себя.
О, сколько грусти, сколько тоски, презрения, зависти, негодования отразились в глубоких перуанских глазах.
– Салю, Рафаэль, – и я добродушно, как лучший друг, протянул ему руку. Победоносно протянул, как барин пастушку. Не в Перу же, папе не пожалуется, маме не поплачет, не изольет сердечных обид, не расстреляет меня проезжающий мимо мотоциклист в зеркальном шлеме.
– Это ты, – говорит он мне и сразу проигрывает. Продемонстрируй он радушие, гостеприимство, покажи, что не испугался проигрыша, я бы и сам насторожился, но нет, он разве что щеки не надул от обиды и губу свою перуанскую не выкатил.
– А мне Рафаэль стихи читал. Классные.
Бог ты мой, какая она милая дура. По-моему, там и тогда, в карликовой бухте острова Святой Маргариты я понял, что бесповоротно влюбляюсь. Влюбляюсь залпом, влюбляюсь взасос, влюбляюсь насмерть.
– Почитай, Рафаэль, давай!
Вы не уличите меня в язвительности, нет. Я открыт, как дверь приюта. Вы не услышите издевки. Ее нет у меня. Я искренне хочу, чтобы он прилюдно обосрался.
Рафаэль закурил скрученный заблаговременно косяк, встряхнул головой, убирая тем самым челку с высокого лба, забросил ногу на ногу и передал мне джойнт. Видимо, собирался декламировать, но замолчал. Я вежливо отверг чужие наркотики и вытащил на свет божий китайскую костяную трубку, резную, в драконах, с лысой головой монаха вместо чаши. Усики буддиста были, как у Дали, только длиннее. Сняв с белой головы темя, я покрошил щепотку табака, перемешанного с гашишем, поднес спичку, защищенную внутренней стороной ладони от ветра и брызг, и сразу передал Аурелии. Купленная летом на вернисаже безделица сразила потомка инков, как ядро конкистадора.
– Жоли, – разулыбалась Аурелия.
Бриз качнул розовую надстройку волос, а я посмотрел на поэта и попросил прощения:
– Продолжай, пожалуйста, я перебил.
Рафаэль нам почитал – запинаясь, опуская глаза, чавкая паузами. Его перебивали чайки. Аурелии казалось это забавным, а поэт злился и тушевался. Она поглядывала на меня замутненными глазами и показывала язык, когда Рафаэль читал о чем-то ему одному важном и поворачивал голову к морю, к Каннам, откуда мы недавно прибыли.
Стихи были скверными. Моего французского хватило, чтобы узнать: сердце, любовь, кровь и боль; и банальная солянка из третьесортных чужих чувств показывала себя к концу четвертой строчки. За три стиха я выдул три трубки (что ни вирши, то затяжка) и понял, что надо бы притормозить. Сделать перекур, только не куря. Перекур, каламбур, да, пора собрать мысли в кулачок, как солдат собирает волю. Перед девочкой лицо терять нельзя.
– Рафаэль, а скажи Борису свое полное имя! Вот у тебя какое полное имя Борис?
– Борис, и все.
– И я Аурелия, и все. А ты скажи!
Рафаэль состроил гримасу.
– Ну скажи, ну пожалуйста!
Еще немного, и она топнет или надует щечки. Из капризных, значит. И пусть. Мне уже все равно. Рафаэль был податливой тряпкой и подчинился.
– Рафаэль Буэндия Бенавидес Хорхе…
Он еще продолжал какое-то время, а когда закончил, я открыл глаза и сказал, что представил целую мексиканскую деревню и что недосчитался я только Марии.
– Мальчики Мария – это только у немцев, – Аурелия смеялась и, кажется, не могла остановиться.
– Почему мексиканцы? – Рафаэль забагрянился. – Я перуанец.
Он еще распылялся, а я смотрел на бойкие волны сквозь навалившиеся веки и понимал, что на берегу осталась только моя оболочка. Я думал о кленовых листьях, о том, как они румянятся в конце лета. Да и зайцы, те тоже линяют. Ни обиженный поэт, ни веселая девочка – никто не мог бы сейчас выдернуть меня из бурлящего сплава по ассоциациям. Меня и так-то уносит, но марсельский гашиш (тот, что продается с клеймом якоря на 25-граммовом кирпичике) сработал как ускоритель. От меня отваливались пустые ступени – Рафаэль, Буэндия, Бенавидес, Остров, Школа, Шлюхи, Грасс… Мои зрачки неслись над детством, над первой школой из рыжего кирпича, над Воронцовским заболоченным прудом. Тот леденел. Скользят полозья. Малыш под гору санки вез… Родная речь – она взяла меня отеческой рукой за европейские космы, выудила из кайфовой проруби и бросила на трезвый берег.
– Она тебе все равно не даст!
Со спины донесся Валерин пьяный голос. Он обгонял Валеру, его самого еще не было видно. Слова пронеслись ветром в поле и разорвались в ушах грозой в спальном районе.
– Она тебе все равно не даст! – И уже материализовавшийся Валерий в своих вполне взаправдашних шортах и сандалиях (родина лезла
