всякая для еды годится. Взять хотя бы волчьи ягоды. Едва сойдет снег, как эти кусты уже красуются белыми цветами. И поспевшие ягоды хороши на вид: багровые, как кровь, блестящие, сочные — так и просятся в рот. Но их лучше не трогать: они ядовиты.
Сродни этой коварной ягоде и Олатай: с виду пригож, по разговору подумаешь, что добрый, душевный человек, да только душа у него полна злобы и яда.
Однако Кавриш, как и сам Олатай, желает разинцам скорейшей погибели, поэтому лучшего собеседника ему и не нужно. Он готов до утра обсуждать с ним деревенские новости, перемывать кости соседям, замышлять против них всякие козни.
Между тем тархан Курзий успел захмелеть. Голова его клонится все ниже и ниже к столу, и вот он, подперев ее рукой, затягивает старинную песню:
Засвисти, запой,
Не грусти, не горюй.
Хоть я уеду,
Тебя не забуду.
Выпили мы брагу,
Дрожжи остались.
Выпили мы пиво,
Ковши остались.
Мы уезжаем,
Хозяева остаются…
Олатай наклонился к Кавришу:
— Вот что я тебе скажу: поезжай-ка и ты с ними к Козьмодемьянску.
Зная, что Кавриш — человек себе на уме, он пытливо взглянул ему в глаза, как бы спрашивая: «Можно на тебя положиться? Не предашь?» Потом продолжал, понизив голос:
— Надо убрать Мирона Мумарина. Он здесь у нас первый заводила… Да и Стопана с ним заодно. Во время драки-то легко изловчиться да и прикончить. Никто не заметит, никому и в голову не придет, что это наших рук дело: убили и убили, на то и война… Исполнишь, что я тебе говорю — не раскаешься. Угоди боярам — они тебя за это к службе какой-нибудь приставят, заживешь припеваючи.
Кавриш в восхищении качает головой:
— Ну, и умен же ты, друг Олатай! Сразу видно, что родился именитым человеком.
— Да, я именит, — самодовольно отозвался Олатай. — Деды мои и прадеды были тарханами. Наш род-идет от самого Мамич-Бердея.
— Знаю, знаю, от стариков наслышан, — с угодливой почтительностью говорит Кавриш.
Зачерпнув ковшом браги, он начинает подпевать царевококшайскому гостю:
Село большое,
Село доброе,
Много в нем девок,
Много в нем баб.
Не хочется уходить,
Да настала пора.
Олатай слушает, поглаживает черную бороду, а в глазах у него — хитрая усмешка.
IV
Двор Олатая, окруженный изгородью из жердей стоит у самой опушки леса. Сразу за изгородью начинаются заросли мелкого кустарника и осинник.
Притаившись у изгороди, Келай ждет, когда во дворе покажется Ярвика.
Наконец, она вышла из-за кудо с лукошком в руках.
Утреннее солнце только-только поднялось из-за леса, его лучи играют на серебряных украшениях девушки.
— Ярвика! — окликнул Келай. — Отец дома? Мне с ним кое о чем потолковать надо.
Ярвика подошла к изгороди. Лицо ее было грустно.
— Келай, неужели и ты уходишь на войну? — тревожно спросила она и глубоко вздохнула.
— Э-э, мое дело сторона! — беззаботно ответил Келай. — Две собаки грызутся — третья не лезь.
Еще не так давно Келай, задумав разбогатеть, присоединился к разинцам. Тогда вольница одерживала верх над боярами, и Келай шумел пуще всех, азартно бил купцов, а еще азартнее грабил торговые караваны. Батрак, прежде не имевший ни гроша за душой, он теперь черпал деньги пригоршнями.
Сегодня Келай приоделся особенно щеголевато. Глядя на него, никому и в голову не пришло бы, что еще недавно он был нищим. На нем белоснежный кафтан, перепоясанный алым, как заря, кушаком с кистями. Серебряная тесьма, которой обшита его одежда, так и сверкает. Держится Келай важно, как будто он не только богат, но уже и именит.
Хозяева илема давно поднялись. В хлеву мычит скотина. Из настежь раскрытой двери кудо доносится запах мясной похлебки: там хлопочет хозяйка. Все в усадьбе тархана говорит о прочном достатке.
Келай, выросший в нищете, смотрит на все это с завистливым чувством. Если бы Олатай согласился, Келай хоть сегодня пошел бы в его дом в зятья. И с Ярвикой у них давно уже все обговорено…
— Мне теперь на войне делать нечего. А бояр я не боюсь! — ухмыляясь, говорит Келай. — Если придут сюда да прижмут меня покрепче, откуплюсь серебром-золотом, его у нас с тобой теперь немало в том горшке зарыто. Так что мне бояться нечего.
Услышав о зарытом горшке, Ярвика вспыхнула, но промолчала, только опустила голову.
Дело было так. Раз случилось Келаю ограбить богатого купца. Он открылся Ярвике, похвастал перед ней своею удачей, и они вдвоем, уйдя в лес, закопали под деревом большой горшок, полный золота и серебра.
Ярвика считала Келая своим женихом и, обрадованная свалившимся на нее богатством, не удержалась, рассказала отцу о том, что Келай собирается к ней свататься, и о том, каким богачом он теперь стал. Открыла отцу и место, где спрятан клад.
Олатай выслушал дочь внимательно и, ни слова не говоря, вышел из избы. Ярвика видела, как отец под проливным дождем пошагал к дубовой роще с заступом в руках.
Когда он вернулся, в руках его по-прежнему был только заступ. Но Ярвика все поняла.
Дочери Олатай сказал:
— Яблокам не расти на осине — дочь тархана не пойдет за голодранца. И думать о нем забудь, я могу породниться только с тарханом!
Суровые слова отца камнем легли на сердце девушки. Но она не посмела возразить, только пролепетала сквозь слезы:
— Отец, что ты сделал с деньгами?
Олатай самодовольно хохотнул:
— Теперь твое золото в надежном месте. Недаром старики говорили: кто ловок, тот мясо ест!
Ярвика, боясь навлечь беду на голову отца, ничего не сказала Келаю.
Теперь, стоя рядом с парнем у изгороди, она слушала его бахвальство и подавленно молчала.
— Эх, Ярвика, и заживем же мы с тобой! — говорил Келай. — С этаким-то богатством, и я смогу стать тарханом.
V
Стопан проснулся на рассвете. Мать уже напекла блинов. Дед Ямбаш, взяв в руки блюдо с блинами, прочел языческую молитву о том, чтобы внук вернулся из похода невредимым.
Все сели за стол, и старик сказал Стопану:
— Твой отец был отважным человеком. И ты, внучек, будь таким же. Не дрогни в битве со злыми врагами, крепко стой за народ. Робкого любой одолеет, а храброго не возьмет ни каленая сабля, ни острое копье.
У деда Ямбаша один глаз. Второй он потерял несколько лет назад в сражении с царевыми людьми. Теперь он в упор смотрит на Стопана единственным глазом, напутствует внука:
