— А как она чувствует себя?
Он не ответил.
— Господи, надо же… Бедняжка… А какая живучая, однако… Кстати, ты забыл у меня часы.
— Да? — Георгий потрогал пустое запястье, и когда он трогал пустое запястье, сильное биение крови ударило по большому пальцу.
В МИНУВШИЕ ДНИ
Они поднимались на третий этаж: бабка Таня в суконном глухом пиджаке, в новой косынке, на которой красными и желтыми цветочками по зеленому полю пестрели слова «велоспорт, велоспорт…»; и на полшага впереди внучек Митенька с чемоданом, обмотанным бечевой, и с раскладушкой.
— А вдруг не пустят? — уже в который раз с тревогой спрашивала бабка.
— Еще чего. Куда они денутся.
— А вот возьмут и не впустят.
— Ладно тебе, и ордер на руках, и ключи. Ты их сама можешь…
— А вдруг не поверят?
— Не дрейфь, бабулька, всунемся.
Перед наружной дверью Митенька поставил чемодан и позвонил.
— Вам кого? — выглянула женщина средних лет; была она непричесанная и как будто бы чем испуганная.
— А никого! Нового жильца привел. Проходи, бабулька. Так где у вас освободившаяся комната?
Тут Митенька увидел, как вздернуто платье высоким животом женщины, и оробел.
— Мы с ордером, вот и ключи.
Они стояли в маленькой прихожей, прямо комната и налево — двухкомнатная квартира, — и обе двери открыты.
— Все-таки подселили…
— Как видите, так куда нам?
Откуда-то приполз карапуз, держась за мамкину юбку, поднялся на ножки, заревел.
— Да заткнись ты, горе мое, — женщина подняла его на руки и словно посадила на живот, шлепнула по ходу дела, малыш загудел основательней, на одной ноте.
— Идите, проходите, вон она, — кивнула женщина на маленькую комнату, что налево. — Да чтоб вы подавились!
В комнате были составлены детские вещи: кроватка, взятый впрок, непротертый еще от смазки велосипед, устрашающие пластмассовые и надувные игрушки — каждая больше ребенка, какое-то тряпье.
— Куда бы выкатить это все? — спросил Митенька.
— А куда хотите, можете мне на голову.
— Митенька, пойдем отсюда?
— Еще чего. Наоборот, обживайся. Здесь поставим раскладушку, а табуретку одолжим у хозяйки. Хоть стакан с водой поставить.
А хозяйка сидела в другой комнате, прижимала к груди орущего ребенка и выглядела безучастной, пока Митенька выносил вещи, рассовывал их по свободным углам.
— Вот и все, а ты, бабулька, боялась. Давай, отдыхай. А выберу время, притащу остальное.
— Да все есть, Митенька. Вот гвоздик вбил бы.
— А вон какой-то… Хватит пока.
— И то верно, а я и не заметила.
— Ну давай, в общем, отдыхай. А мне бежать. Я и так уже чегой-то.
— Конечно, Митенька, тут уж я сама, и покушать есть что. И окно опять же во двор выходит, шуму поменьше.
— Давай, бабуля, кимарь.
И подмигнул ей с порога.
Бабка Таня прошлась по комнате туда-сюда, цепко запомнила скрипучие половицы. Повесила на гвоздик пиджак, гвоздик отвалился, из дырки струйкой посыпалась штукатурка. Вот жалость-то какая: больше гвоздиков не видать.
Расстелила она у стены газету и стала раскладывать содержимое чемодана. Два байковых одеяла — на раскладушку, одно сверху будет, другое — снизу, вместо матраса. Так продумала Зоя, жена среднего сына Павла. У них и жила бабка Таня в однокомнатной квартире, за шифоньером. Когда кто-нибудь приходил к ним в гости, Зоя обрызгивала бабкин угол душистой жидкостью. Бездетными жили сорокалетние Павлуша и его новая жена Зоя, но от этого бабке было не легче. А податься некуда: у Ивана трое. А меньшой погиб при исполнении служебных обязанностей.
Бабка слышала, как по ночам нашептывала Зоя Павлуше: давай определим мамашу в приют, там ей куда будет лучше, а то чего ей мытариться на старости лет. Бабка при этих словах замирала, вся обращаясь в слух: а что ответит на это сынок? Доломает она его или как? Но Павлуша держался молодцом, он шептал ей в ответ и тверже, чем она ему: это не дело — живую мать при живых детях. Неизвестно, как аукнется на работе, да и соседи опять же… Не в космосе живем, контачим.
А потом они стали хлопотать о комнатке на отселение. Вот у них и получилось. Хорошим людям всегда идут навстречу — и слава богу! Все не богадельня.
— Ничего, мать, поживи немного, мы тут подразберемся со своим, а там и съедемся, — сказал Павлуша и втайне от жены дал ей пять рублей.
В общем, так-то все складывалось хорошо. Баба Таня постояла у окна. В саду на скамейке сидела молодая полная женщина, на коленях она держала гладкую куцую собачонку. Так им было хорошо, что у бабки Тани защекотало в носу.
День медленно шел на убыль, в комнате появилось солнце. Бабка подумала, что надо бы сказать, пусть Зоя пришлет какие-нибудь шторки. И поскольку больше делать было нечего, бабка Таня прилегла. Само собой, сделала она это аккуратно, даже не дыша совсем, но подлая раскладушка хрястнула, словно на грецкий орех наступили. И сразу же из-за стены донеслось:
— Ты мне там не ворочайся, я ребенка укладываю.
Да так хорошо было слышно, что бабке сперва показалось: радио включили.
А вскоре кто-то пришел, раздался сильный стук — это дверь, открытая с силой, ударилась о стенку. На пороге стоял рослый мужик и смотрел на бабку Таню, как на какое чудо-юдо.
— Ты откуда здесь такая?
— По ордеру.
— Опять наелся, скунс проклятый, — возникла за спиной мужика хозяйка и потянула его за рукав в коридор. — А ну выдь отсюда! Выдь отсюда, говорю. Допрыгался. Доигрался. Нет чтобы к директору сходить, в райисполком. Сколько тебе говорили, иди а райисполком, в горисполком, хлопочи, добивайся, все права на твоей стороне. А он, как последний скунс, чеколдыкнет, и хоть трава не расти. Куда новое дите денешь? А? Ты об этом хоть раз подумал? Ты его чо, в кармане держать будешь? Смотри, какой карманистый.
Они уже были в коридоре, на ничейной стороне, и она его плечом заталкивала на кухню. И вот, когда бабка пропала из виду, хозяин оборвал хозяйку:
— Аборт надо было делать. На что она ответила:
— Абортами медаль не заработаешь.
Тут и малыш загудел, и что-то разлетелось со звоном, как бабка поняла: мужик посудину колотил.
Ни жива ни мертва лежала бабка Таня. А что же дальше будет? Жить-то как? Это когда еще с Павлушей съезжаться? Этак она и не дотянет. И, словно подтверждая бабкины мысли, на пороге возникла хозяйка.
— А тебе я устрою, ты у меня повселяешься, — нащупала ручку и так хлопнула дверью, что по лицу бабки Тани пробежал ветер.
Темной ночкою, в глухой час, когда выходят на крыши кошки и сверчки затевают свои песенки, бабка Таня прокралась в туалет.
Хозяин уходил на работу рано, а бабка уже не спала. Она слышала, как его напутствовали:
— Если и сегодня выпьешь — лучше не приходи домой. Последний раз говорю. Терпение мое лопнуло. Ты мне противен. Так что помни. Куда понесся, завтрак забыл.
Проводила и заглянула к бабке. А та уже сидела у окна на табуретке и наблюдала, как женщина в садике нянчит гладкую собачонку.
— Вчера все было некогда, а сейчас давай знакомиться. Ты чего здесь делаешь?
— Во-от, смотрю.
— А теперь давай я посмотрю. Я тоже очень хочу посмотреть. Ты чего вчера болтала про ордер. Я тут всю ночь думала, откуда у тебя может быть ордер? А ну предъяви! — Хозяйка дышала все тяжелей, и живот ее ходил, и ноздри шевелились.
— Ну а как же, конечно, — кинулась бабка к чемодану. — Вот он, а как же… Тут все как положено. Да разве можно без ордера? — и протянула хозяйке жесткий листок.
— Так это что, по-твоему, ордер? Ну, ст-тарая, даешь! — Хозяйка выхватила бумагу и стала рассматривать ее на свет. — Надо же, какой красивенький, с красненькой полосочкой. А это вид-дела?
Раз! Раз! Раз! Ловкие пальцы хозяйки растерзали документ на мелкие клочки и сунули их в рот. Бабка Таня проморгаться не успела, как хозяйка дернулась всем телом и сказала:
— Вот и все! Теперь ты кто? Теперь ты никто! Теперь ты уголовница. Как запру тебя сейчас и еще милицию вызову.
Бабка осталась умирать от страха, а хозяйка с той стороны вбила в косяк здоровенный гвоздь и прикрутила проволокой к ручке. Откуда только силы взялись у женщины на проволоку, которой чистили водопровод. Ребенок и тот притих.
— Будешь знать, как разрушать чужую жизнь, — донеслось из-за двери. — Ты у меня от голода высохнешь.
А бабка, словно птичка в клетке, из одного угла — в другой…
Остановилась у окошка, а высоко-то, третий этаж, верхушки рябин едва дотягиваются самыми кончиками. А внизу, как ни в чем не бывало, сидела на скамейке женщина со своей собачкой.
— Эй, — крикнула ей перепуганная бабка, но голос получился слабый, женщина не шевельнулась. Зато немедленно проговорило «радио».
